подаренных Кантемиру царем, посматривал вокруг злыми глазами леопарда, словно высматривал, с кем бы затеять драку. Зато стольник Енакий, Капитан Брага, виночерпий Кар, логофет Паскал, комис Кырцану, бояре Иоанн Бухуш, Николай Хынкул, Дамбаш Лубаш и множество других топтались на дороге, словно разношерстное стадо, собравшееся сюда бог весть почему и зачем. Над ними, погоняя, щелкал безжалостный, таинственный бич судьбы, и они безропотно повиновались его жесткому посвисту.

2

После погребения княгини Кассандры, после поминок молдавские бояре и московские друзья Кантемира разбрелись по своим домам и делам. Кантемир, с известковой бледностью на хмуром челе, остался в одиночестве. Князь заперся в горнице и замкнулся в своей печали. Два дня ждал овдовевший Дмитрий, чтобы Кассандра позвала его, как бывало, к обеду. Двое суток не ел, не пил. На третий день к нему с ласковыми речами постучалась кормилица Аргира. Ответа не было, дверь не открылась. Постучался учтиво грамматик Гавриил, затем Анастасий Кондоиди, за ним — и Михаил Скендо. Его высочество оставался нем и глух. Стали царапаться в двери княжны и княжичи. Только после этого, на четвертый день, Дмитрий вышел из добровольного заточения. Изволил вкусить от ломтика хлеба. Отхлебнул из чашки горячего молока. Поцеловал и приласкал детушек и снова ушел в свое уединение.

В Москве господарю были пожалованы два дворца, деревянный и каменный, на восемь горниц каждый. Весной, летом и осенью взоры радовала пышная зелень их садов с самыми разными плодовыми деревьями. За крыльями дворцов выстроились помещения для челяди, сараи, погреба и конюшни. В кладовых в изобилии содержались всяческие припасы, в подвалах — вина, в конюшнях и на скотных дворах — домашние животные, в сараях — новенькие четырехместные кареты, именуемые «берлинами», — по названию города, чьи мастера впервые начали делать такие экипажи. Особенно хороши были передние кони упряжек, изумлявшие своей понятливостью гостей. Князь украсил комнаты и залы по собственному вкусу образами, портретами и картинами знаменитых живописцев. Обставил их дорогой мебелью из красного дерева, дуба и эвкалипта, расстелил редкие ковры. В большом зале взорам посетителей представал прекрасный клавикорд, инструмент, который в ту пору можно было увидеть лишь во дворцах самой высокой европейской знати.

«У меня есть все, чего ни пожелает душа, — думал Кантемир, стоя возле притененного занавесью окна. — Только какая мне от этого польза? Кто ответит на вопросы, мучающие меня? Квинтус Курций, оставивший нам жизнеописание Александра Македонского? Но что осталось от великого Александра? Три аршина земли приютили под собой все его величие, и стал он пищей земных червей. К чему богатства, к которым мы вечно стремимся? Нагими выходим из материнского чрева, нагими возвращаемся во чрево земное».

За спиной князя вдруг послышался голос. «Ты, человек, а не раб. Господь с начала всех начал отдал мир в твою власть. Владей же им и его разумно устраивай!» Голос разорвал тишину кабинета. Кантемир вздрогнул и обернулся, чтобы увидеть говорившего. Перед ним были только шкафы, набитые рукописными и печатными книгами, пергаменами, купленными им или подаренными ему в прежние времена друзьями из Цареграда, Молдавии и Польши. Но кто дерзнул поучать его? Князь подошел к шкафам, всматриваясь в изукрашенные переплеты. Плутарх? Еврипид? Проперций?

Кантемир высек огонь. Раскурил трубку с мундштуком из слоновой кости. Зашагал от стены к стене по комнате, разбрасывая клубочки дыма. И послышался снова голос, еще более внятный: «Всяческая слава и похвала знатнейшему имени есть, ежели некто в неустанных трудах пребывает, проливая пот свой ради отчизны, ради народа своего, небрегая опасностями...» Голос, казалось, доносился из сундука в углу. Там уже много лет хранилась рукопись на молдавском языке — «Иероглифическая история». Значит, князь сам обратился только что к самому себе...

В глубине комнаты, между полками и шкафами на стене висело полотно, подаренное Кантемиру царскими живописцами Иваном Зобовым и Григорием Тенчегорским. Князь часто останавливался перед ним, словно перед иконой и символом веры. То была аллегорическая картина, рожденная могучим воображением и исполненная божественными красками. В середине, на сказочном скакуне, красовался он сам, господарь Земли Молдавской. Князь лихо вскинул куку со страусовым пером. Бросил под ноги горячего жеребца турецкие знамена с полумесяцем — проклятие для народов, ключи ко всяческим злодеяниям. Советники и народ его приветствуют, восхваляя геройские подвиги воеводы. Заключен священный союз с непобедимой державой Российской, к ногам которой рухнула неправая и мнимая слава шведов. Князь направил коня к стягу с двуглавым орлом; только при его помощи малую Землю Молдавскую можно вызволить из темной ямины оттоманского непотребства.

Клубы дыма заволокли напрягшееся туловище боевого коня. Сказочный жеребец еще более напружился и захрапел. Встрепенулся и — попятился, грызя удила, но покорился узде, натянутой железной рукою всадника. Кто сказал, что Дмитрий Кантемир-воевода утратил былую силу духа и сражен неотступными горестями бытия? Кто сказал, что не владыка он более своей судьбе? Разве не сидел он по-прежнему крепко в седле? Разве не в силах приложить руку к колесу времени?

Эти мысли согрели князя, вернули ему упорство. Даже Слава на картине, казалось, взмахнула крыльями и снова позвала его к бессмертию.

— Здрав будь, государь, — послышалось вдруг.

Это был его милость Ион Некулче, гетман. На нем было новое парадное платье и марокиновые сапоги. Но лицо выглядело бледным, глаза — усталыми. Гладкие прежде черты покрылись морщинами. На всем обличье боярина лежала печать печали и невзгод.

Облобызав руку князя, Некулче опустился в указанное ему кресло.

— Похвальным и достойным было бы, государь, если твое высочество не душило бы себя этаким дымищем, — молвил он кротко. — Сие чертово зелье смердит, словно дух преисподней.

Словно по невидимому знаку возник шустрый прислужник по имени Иоанн Хрисавиди. Приняв из рук князя трубку, он исчез за дверью, будто и не появлялся вовсе. Дмитрий Кантемир стал молча прохаживаться перед креслом гостя. Легкий румянец, озаривший только что его щеки, пропал.

— Едешь? — спросил он коротко.

— Еду, государь, — ответил Некулче, словно уже издалека.

— Покидаешь меня, значит, и ты?

— Не покидаю, государь. Клянусь опять, целуя святой крест, что останусь для тебя навеки все тем же верным другом и преданным слугой. Прошу посему снова — прости меня. Невзгоды и горести твоего высочества тяжки, и нет им числа. Знаю их, понимаю и переживаю с твоею милостью вместе. Каждая из них — также и моя, точит мне сердце, как червь.