Кантемир не смягчался.

— Бежишь обратно к туркам?

Воярин поднял глаза на своего господина не без упорства и стойкости. Много дней и ночей провел он в терзаниях, пока решился. Много слез он пролил и святых призывал на помощь себе и в поддержку. И угодники божьи подсказали боярину, что его высочество господарь был всемогущ и всесилен дома, в своей столице; ныне же, в чужих краях, крылья князя подрезаны, а булава надломилась. Ибо кто оторван от земли своей и племени, тот подобен ветке, отделенной от дерева, или самому дереву, если обрубить ему корни.

— Не к туркам бегу, государь, от поганых мне нечего ждать, кроме топора или оков. И сохранность тайн твоего высочества и его царского величества, кои мне доверены, пусть тебя не тревожит. Еду к друзьям в Польшу, поближе к нашему рубежу.

— А там будешь вынюхивать тропку, чтобы на ту сторону перебраться?

— Там я стану ждать твое высочество с войском.

Дмитрий Кантемир положил руку на плечо боярина. Терять такого друга не хотелось. Молвил с жаром:

— Но чем тебе плохо здесь, Ион? Разве ты в чем-нибудь терпишь нехватку? Не везде в почете? Ты и супруга, и сыновья? Разве забыл, что не радеющих о богатстве возлюбил господь, но щедрых разумом?

Князь подошел к книжной полке, коснулся пальцем поблекшего от времени пергамена и продолжал:

— Приобщаясь к заветам господа, разве не восстал противу мирских благ за много столетий до нас мудрый царь Соломон? Разве не он произнес слова:

«Много в мире злых, обогащающихся и беднеющих. Много также добрых; но мы не сменим Добродетели на богатство, ибо добродетель всегда стойка, Богатство же неустанно переходит из рук в руки».

— Истинно так, государь, — ответил гетман. — Только прости меня опять, ибо глаголю я от чистого сердца, в коем не было и нет места ни клятвопреступлению, ни лукавству, ни лжи. Что до хлеба насущного — слава богу, с голоду я не помираю. Если бы мне чего не хватало — обратился бы с просьбой к твоему высочеству или к царю, и вы бы мне добавили того. Только вот, государь, выхожу я из дому — и душа сжимается. Вроде та же здесь на деревьях листва, да все не такою кажется мне веселою и живой, как у нас, на Молдове; все такое же вроде небо — да не та в нем ласка, и землица не так мягка, и воздух не так согревает меня, и в воде нет той сладости... Еду я, к примеру, по своим вотчинам. Велю кучеру натянуть вожжи. Выхожу из возка и поднимаюсь по склонам холма. И не холм уже передо мной, а россыпь сокровищ. Тут — яблоня. Там — зрелая гроздь винограда. Дальше зеленеет орех. Рядом с ним — груша. Сорви сочный плод — и вкусишь земной сладости. Не нравится? Оставь этот, сорви еще лучший. Идешь дальше — видишь лужайку. Ложись себе на ней, раскинь руки, вздремни. Подойди к источнику, освежи чело ключевой водой. А там уже ждет тебя тенечек с соловьиной песней и запахом липы. Ох-ох, государь, послал бы нам бог вольность да мир, — уж тогда знали бы мы, где родное гнездо для нас да земной рай. Хороши и драгоценны венгерские вина, которые привозят к нам в бочках и держат в погребах. Только я хочу выжать рукою гроздь, возросшую на родной земле, и выпить брызнувший из нее в чашу сок. Такое вино только и сладко, такое и пьется. — Некулче глухо закашлялся и по-стариковски качнул головой. — От такого добра, государь, не отвернулся бы сам Соломон премудрый.

В комнате стало душно. Сквозь узкие стекла пробивался скупой, мутный свет. Лишь временами становилось светлее, — признак того, что где-то над миром солнце все еще ведет упорный бой с облаками и туманом, дабы ввести над окрестностями в права запоздалую весну.

— Понимаю, Ион, твои колебания и страхи, твою любовь. Колебания охватили тебя, ибо время течет в темный дол бесконечности, а пути наши к родине по-прежнему тяжелы и тернисты. Ты страшишься, ибо нет конца вражде. Помни же о том, Ион, как безграничны к нам милости господа и московского царя. И время, когда воссядем мы на боевых коней и увидим молдавские пределы, уже не за горами. Не было еще такого, чтобы славный царь Петр оставил братьев в еде. Поэтому страхам твоей милости пора навсегда рассеяться. Ибо и здесь, как в любых других землях, живут разные, очень разные люди. И в этих землях их раздирает вражда и зависть, смятение и раздоры...

Некулче молчал. Сильное тело бывалого воина вдавилось с одной стороны в кресло и сгорбилось, словно на него навалился камень. Кантемир отпил холодной воды из хрустального кубка, стоявшего на столе, и продолжал:

— По этим причинам, Ион, легко понять: думаешь ты одно, а говоришь другое. Не одна лишь тоска по родине властно призывает тебя к границам Молдавии.

Ресницы Иона Некулче дрогнули. Убедительность речей князя, проницательность ума, его умение проникать в чужие мысли всегда изумляли боярина. Ион не успел ничего сказать в свое оправдание, Кантемир бросил еще более тяжкие слова:

— Если же любовь твоя к родной земле так сильна, запомни: во имя процветания ее и свободы надобно биться. Саблею, пером, иными нашими искусствами. Даже оставленный всеми друзьями, я не выпущу оружия сего из рук.

Боярин поднялся из кресла и произнес не без чувства вины, хотя в глубине его глаз светились огоньки прежнего упрямства:

— Добро, государь. Держась прежней веры и присяги, я никогда не отложусь от тебя вовеки ни душою, ни помыслами. К Николаю-воеводе Маврокордату, сыну Александра-воеводы Иксапорита, нынешнего властителя над Молдавией, никогда не пристану. Буду оставаться вблизи границы, под боком у поганых, буду ждать от твоего высочества приказов и слать тебе вести, ибо помощь брата — наша крепость и оплот. Протопчу незримые тропы для тайных вестей от города к городу, от села к селу. Буду неустанно побуждать верных земляков наших быть начеку и держать уши настороже, готовя сабли для избавления от супостатов.

Кантемир понял теперь, что его верный гетман не станет более ждать не единого дня. Голос Некулче был глух от печали. Он