и болезненные, теперь льются, как вода, расцветают, как ледяные цветы. Музыка успокаивается, пианиссимо, эти очаровательные причудливые мотивы я слышал, когда Алиса репетировала. Она говорила, что это только вступление, которое должно избавить слушателей от мыслей о внешнем мире. Мотивы повторяются, пока Ху Чиан не решает, что аудитория полностью завоевана, и тут вступает альт Алисы. Остальные поддерживают ее, за их плечами – пятнадцать лет репетиций.

Потрясенный, я смотрю на свои руки. В концертном зале это звучит иначе. Иначе, чем в те дни, когда она ругалась, и репетировала, и проклинала Телого, и клялась, что его произведение невозможно сыграть. Иначе, чем когда она рано заканчивала работать, улыбающаяся, с руками, покрытыми новыми мозолями, с раскрасневшимся лицом, готовая пить со мной на балконе охлажденное белое вино в закатных лучах солнца и смотреть, как муссонные облака расходятся и появляются звезды. Сегодня ее партия стала частью симфонии, и она настолько прекрасна, что я лишился дара речи и способности мыслить.

Потом я узнаю, превзошел ли Телого Банини своей отвагой. Услышу, как критики сравнивают живые воспоминания о древних выступлениях, увижу, как меняется критическое мнение, чтобы вместить новое произведение в канон, которому более ста лет и который навис, точно призрак, над всеми надеждами Алисы и ее дирижера Хуа Чиана: надеждами, что этот концерт сбросит Банини с пьедестала и, возможно, огорчит его настолько, что он прекратит омолаживаться и сойдет в могилу. На мой взгляд, противостоять такой истории – тяжелая ноша. Когда работаешь в хлоп-отряде, мозги отдыхают, а руки заняты делом. И, уходя с работы, забываешь о ней.

Вот только я смотрю на свои руки и с удивлением вижу, что они покрыты брызгами крови. Крошечными точечками. Останками мальчонки с динозавром. Пальцы пахнут ржавчиной.

Темп ускоряется. Снова Алиса. Ноты сплетаются настолько плавно, что невозможно поверить, будто играет живой человек, но теплота и фразировка принадлежат ей, только ей, я слышал их по утрам, когда она репетировала на балконе, проверяла себя, трудилась снова и снова, вопреки всему. Дисциплинируя пальцы и руки, заставляя соответствовать требованиям Телого, тем самым, что много лет назад называла невыполнимыми, тем самым, что сейчас столь легко струятся по залу.

Мои руки покрыты кровью. Я счищаю ее, отдираю хлопьями. Должно быть, малыш с динозавром. Он был ближе всех, когда я его застрелил. Частички прилипли намертво, срослись с моей кожей. Зря я отказался от очистки.

Я тру.

Сидящий рядом мужчина с загорелым лицом и обветренными губами хмурится. Я порчу исторический момент, которого он ждал долгие годы.

Я тру осторожнее. Тише. Кровь отслаивается. Глупый мальчишка с глупым динозавром, из-за которого я едва не пропустил концерт.

Уборщики тоже заметили динозавра. Уловили иронию момента. Пошутили, фыркнули в маски и начали складывать тела в компостные мешки. А я чуть не опоздал. Из-за глупого динозавра.

Каскады музыки обрываются тишиной. Руки Хуа Чиана падают. Аплодисменты. По настоянию Чиана Алиса встает, и аплодисменты усиливаются. Вытянув шею, я вижу ее, окутанную нашим восхищением: девятнадцатилетнее лицо раскраснелось, расцвело счастливой, победной улыбкой.

* * *

В конце концов мы оказываемся на вечеринке у Марии Иллони, одной из главных покровительниц симфонического оркестра. Она разбогатела на борьбе с глобальным потеплением в Нью-Йорке, прежде чем тот затонул. У нее пентхаус на Береговой линии – вызывающе искрится огнями над волноломами и приливом, показывает палец океану, который посрамил ее расчеты штормового нагона. Серебристая лоза-паутинка над темной водой и плавучие лодочные коммуны в глубинах. Очевидно, Нью-Йорк так и не получил назад свои деньги: открытое патио Иллони занимает весь верхний этаж Береговой линии, выпуская в воздух дополнительные платформы-лепестки из крученых углеродных нитей.

С дальнего конца линии, за пылающими сердцевинами суперкластеров, виден старый город, темный, если не считать светящихся магниток. Причудливый клубок крушений, мародерства и ветхости. Днем он напоминает кладбище высохших красных грибов, сплетение полога джунглей и древнего городского подлеска, но по ночам виден лишь скелет светящейся инфраструктуры, лучевые цветы во мгле, и я глубоко дышу, наслаждаясь свежестью и простором, которых нет в тех душных норах, где я охочусь вместе с хлоп-отрядом.

Алиса сияет от возбуждения – идеально стройная, прекрасно сложенная, соблазнительная красавица. Температура осеннего воздуха комфортна, ниже тридцати трех градусов, и я испытываю к Алисе невыразимую нежность. Притягиваю ее к себе. Мы проскальзываем в лес вековых скульптур бонсай, созданных мужем Марии. Алиса шепчет, что он постоянно торчит на крыше, глядя на ветки, изучая их изгибы, и время от времени, может раз в несколько лет, подвязывает ветку, направляя в другую сторону. Мы целуемся в тени деревьев, Алиса прекрасна, и все замечательно.

Но я рассеян.

Когда я расстреливал детей из «гранжа», самый младший – мальчишка с глупым динозавром – перевернулся. «Гранж» предназначен для вшивоголовых, не для маленьких детей, вот пуля и прошла насквозь, а пацан перевернулся, и его динозавр улетел. Проплыл, в буквальном смысле проплыл по воздуху. И теперь я не могу выкинуть это из головы – динозавра, который летит. А затем врезается в стену и падает на черный зеркальный пол. Так стремительно и так неторопливо. Пум-пум-пум очередью… и динозавр летит.

Почувствовав мою отрешенность, Алиса отодвигается. Я расправляю плечи. Пытаюсь сосредоточиться на ней.

– Я думала, ты не успеешь, – говорит она. – Когда мы настраивались, я увидела, что тебя нет.

Выдавливаю ухмылку:

– Но я успел. Я смог.

Чудом. Я слишком долго простоял с уборщиками, а динозавр лежал в луже и впитывал кровь мальчишки. Дважды вымершие. И пацан, и динозавр. Погибшие один раз, а потом еще один. Что за странная симметрия.

Склонив голову, Алиса изучает меня.

– Тяжело пришлось?

– С чем? – С бронтозавром? – С вызовом? – Пожимаю плечами. – Просто две безумные дамочки. Безоружные. Никаких проблем.

– Представить себе не могу – бросить омоложение. – Она со вздохом прикасается к бонсай, десятилетиями следовавшему по маршруту, который доступен лишь Майклу Иллони. – Зачем отказываться от всего этого?

У меня нет ответа. Внутренним взором я снова вижу место преступления. Я испытал такое же чувство, когда стоял среди червяков-спагетти и разглядывал содержимое холодильника. В этом зловонии, шуме и тьме что-то было, что-то жаркое, навязчивое и зрелое. Но я не знаю, что это.

– Женщины выглядели старыми, – говорю я. – Напоминали сдувшиеся воздушные шары, одутловатые и обвисшие.

Алиса с отвращением морщится:

– Ты можешь представить, чтобы мы играли Телого без омоложения? Нам бы просто не хватило времени. Половина бы состарилась, и пришлось бы искать дублеров, а потом дублерам пришлось бы искать собственных дублеров. Пятнадцать лет! Эти женщины просто вышвырнули все