мученики и призраки, потом мы вырываемся на открытое пространство, на трек высоко над джунглями, и несемся на север, к Ангельскому Шпилю.

– Как прекрасно быть живой, – говорит она. – В этом нет никакого смысла.

– В чем?

– В отказе от омоложения.

– Если бы люди были осмысленными, у нас не было бы психологов.

И мы не покупали бы игрушечных динозавров детям, у которых все равно нет будущего. Я скриплю зубами. Ни малейшего смысла. Тупые мамаши.

Алиса вздыхает, проводит руками по бедрам, разминая плоть, задирает юбку и впивается пальцами в тело.

– Но в этом правда нет смысла! Это так приятно. Только безумец может отказаться от омоложения.

– Конечно, они безумны. Они убивают себя, рожают детей, о которых не умеют заботиться, живут в загаженных квартирках в темноте, никогда не выходят на улицу, скверно пахнут, ужасно выглядят, их не ждет ничего хорошего… – Я понимаю, что чрезмерно повышаю голос. И закрываю рот.

Алиса смотрит на меня:

– Ты в порядке?

– В полном.

Но это не так. Я в ярости. В ярости из-за женщин, которые покупают дурацкие игрушки. В бешенстве, потому что эти тупые бабы дразнят своих тупых обреченных детей, обращаются с ними так, словно их не ждет компост.

– Давай не будем говорить о работе. Просто поедем домой. – Я натянуто улыбаюсь. – Раз уж я взял выходной, следует использовать его на всю катушку.

Алиса все еще смотрит на меня. Я вижу вопросы в ее глазах. Если бы не доза омолаживателя, мне бы так легко не отделаться, но она слишком поглощена покалыванием в своем обновленном теле и не настаивает. Смеется, проводит пальцами по моей ноге и начинает заигрывать со мной. Используя полицейские коды, обхожу правила безопасности, и мы несемся по Мостовой к Ангельскому Шпилю, океан блестит на солнце, а Алиса улыбается и смеется, и нас окружают вихри прозрачного воздуха.

* * *

Три часа утра. Очередной вызов, окна опущены, несусь сквозь влажную духоту Ньюфаундленда. Алиса хочет, чтобы я приехал домой, вернулся, расслабился, но я не могу. И не хочу. Не знаю, чего я хочу, но это точно не поздний завтрак с бельгийскими вафлями, и не секс на полу в гостиной, и не поход в кино, и не… что бы то ни было еще, по правде сказать.

В любом случае мне это недоступно. Мы вернулись домой, и я не смог. Все казалось неправильным. Алиса сказала, что это не имеет значения, что она хочет порепетировать.

Я не видел ее больше суток.

Я был на службе, наверстывал упущенные вызовы. Двадцать четыре часа без перерыва, подпитываемый маленькими помощниками копов и кофеином внутривенно, и мои шляпа, и плащ, и руки забрызганы свидетельствами моих трудов.

На береговой линии высокий жаркий прилив перехлестывает волноломы. Впереди огни, сияние угольных литейных цехов и газификационных объектов. Вызов ведет меня к сияющему кластеру Паломино.

Приятное место. Вверх на общественных лифтах, выбиваю дверь, за моей спиной Пентл, мы знаем, что нас ждет, но не знаем, каково будет сопротивление.

Бедлам. Женщина, симпатичная смуглая девушка, которую могло бы ждать прекрасное будущее, если бы она не решила, что ей нужен ребенок, и младенец, который лежит в ящике в углу и кричит. Женщина тоже кричит, кричит на младенца в ящике, словно сумасшедшая.

Когда появляемся мы, она начинает кричать на нас. Ребенок вопит. Женщина вопит. Словно множество отверток впивается мне в уши – снова, и снова, и снова. Пентл хватает женщину и пытается заставить замолчать, но они с ребенком продолжают орать, и внезапно я утрачиваю способность дышать. Я едва держусь на ногах. Ребенок кричит, и кричит, и кричит – отвертки, и стекло, и пестики для колки льда в моей голове.

Поэтому я его пристреливаю. Достаю «гранж» и всаживаю пулю в мелкого засранца. Куски ящика и младенца летят во все стороны.

Обычно я так не делаю, это против регламента: не следует убивать ребенка на глазах у матери.

Но вот мы стоим и таращимся на тело, сквозь кровавый туман и пороховой дым, у меня в ушах звенит от выстрела, и на одну прекрасную, хрупкую секунду воцаряется тишина.

Затем женщина вновь принимается орать на меня, и Пентл тоже орет, потому что я уничтожил доказательство, прежде чем он успел его сфотографировать, а потом женщина кидается ко мне, чтобы выцарапать мне глаза. Пентл оттаскивает ее, а она называет меня ублюдком, и убийцей, и ублюдком, и обезьяной, и долбаной свиньей с мертвыми глазами.

Вот это и становится последней каплей: мертвые глаза. Эта девчонка отказалась от омоложения и не проживет и двадцати лет, которые проведет в однополом трудовом лагере. Она молода, похожа на Алису, наверное, ее подключили к омоложению одной из последних, когда она достигла нужного возраста, – это вам не старая кляча, мне было сорок, когда появились дженерики, – а теперь ей предстоит умереть в мгновение ока. Однако из нас двоих мертвые глаза у меня.

Я приставляю дуло «гранжа» ей ко лбу:

– Тоже хочешь умереть?

– Ну давай! Сделай это! Сделай! – Она не умолкает ни на секунду, продолжает выть и плеваться. – Долбаный ублюдок! Ублюдок долбаный, долбаный, долбаный!.. Сделай это!

Она плачет.

Хотя мне и хочется посмотреть, как ее мозги вылетят через затылок, у меня не хватает духа. Ей и так недолго осталось. Лет двадцать – и все. Не желаю возиться с бумажками.

Пентл надевает на нее наручники, а она лепечет, обращаясь к младенцу в ящике, от которого остались лишь кровавые сгустки да вялые кукольные запчасти.

– Мой малыш, мой бедный малыш, я не знала, мне так жаль, мой малыш, мой бедный малыш, мне так жаль…

Пентл волочет ее к машине.

Я слышу, как она причитает в коридоре. Мой малыш, мой бедный малыш, мой бедный малыш… Потом они уезжают на лифте, и это огромное облегчение – просто стоять, вдыхая влажные запахи квартиры и мертвого тела.

В качестве кроватки она использовала ящик комода.

Я провожу пальцами по сколотому краю, играю с латунными ручками. Этим женщинам не откажешь в изобретательности, они делают вещи, которых больше не купишь. Закрыв глаза, я почти могу вспомнить индустрию, нацеленную на маленьких людей. Крошечные костюмчики. Стульчики. Кроватки. Все крошечное.

Крошечные динозавры.

– Она не могла заставить его заткнуться.

Вздрогнув, я отдергиваю руки от ящика. За моей спиной стоит Пентл.

– Что?

– Не могла заставить его перестать плакать. Не знала, что с ним делать. Не знала, как его успокоить. И соседи услышали.

– Дура.

– Точно. У нее даже не было подельницы. И как