силой почувствовала нежность и благодарность к матери, заботливо вынесшей из сталинградского огня эти старые письма и фотографии, к матери, бережно и навечно объединившей в своей душе всех близких, память об ушедших, тревогу о живущих.

Любовь матери была так же драгоценна, проста и нужна, как этот кусок солдатского хлеба, лежащий в раскрытом узелке.

Александра Владимировна вышла из кухни. В домашнем платье дочери, оказавшемся для нее слишком просторным, она выглядела особенно худой. Ее порозовевшее, с капельками пота лицо казалось помолодевшим и одновременно приобрело выражение грусти и усталости.

Она оглядела накрытый дочерью стол и проговорила:

– Вот и попала с корабля на бал.

Людмила обняла мать и подвела ее к столу.

– Ты на сколько старше Маруси? – спросила мать и сама ответила: – На три года и шесть месяцев.

Садясь за стол, Александра Владимировна сказала:

– Кажется, вчера это было: на мой день рождения Женя затеяла пироги печь, сели за стол – Маруся, Женя, Сережа, Толя, Вера, Степан, друзья наши, Андреев, Соня Левинтон, тесно было за столом, а сегодня… и дом сгорел, и стол, за которым мы сидели, сгорел. Вот и все мы: Надя, ты да я… Маруси нет, не верю! – громко произнесла она.

Они долго молчали.

– Папа скоро придет, – сказала Надя, которой невыносимо стало молчание.

– Ах, Аня, Аня, – тихо проговорила Александра Владимировна, – одна жила, одна умерла.

– Мама, ты не представляешь даже, какое это счастье – тебя видеть, – сказала Людмила Николаевна.

После чая Людмила уговорила мать лечь в постель, села возле нее, и они разговаривали вполголоса до двенадцати часов.

Виктор Павлович вернулся из института во втором часу ночи, когда все спали.

Он подошел к постели Александры Владимировны и долго смотрел на ее седую голову, прислушивался к негромкому мерному дыханию. Ему вспомнилась фраза из письма матери: «Видела сегодня во сне Сашеньку Шапошникову».

Лицо Александры Владимировны поморщилось, углы рта дрогнули, но спящая не застонала, не заплакала, а едва заметно улыбнулась.

Виктор Павлович тихо прошел к себе в комнату и начал раздеваться. Ему казалось, что встреча с матерью Людмилы будет для него очень тяжела, что, увидев старую подругу матери, он ощутит новый приступ боли и тоски. Но оказалось не так – умиленное чувство охватило его. Так после невыносимо мучительного, сухого мороза, сковавшего своей железной жестокостью землю, стволы деревьев и даже самое солнце, тускло багровеющее в ледяном воздушном тумане, вдруг дохнет прелесть жизни, и чуть влажный, кажущийся теплым снег тихо коснется земли, и кажется, что и в январской тьме вся природа охвачена предчувствием весеннего чуда.

Наутро Виктор Павлович долго разговаривал с Александрой Владимировной; она была полна беспокойства о своих друзьях и знакомых, судьба которых ей не была известна.

Александра Владимировна стала подробно рассказывать о пожаре, о налете немецких бомбардировщиков, о бедствии, постигшем десятки тысяч людей, оставшихся без крова, о погибших, о своих разговорах с рабочими, с красноармейцами на переправе, о раненых детях, о том, как она и Женя шли пешком по заволжской степи вместе с двумя женщинами-работницами, которые несли на руках грудных детей; какие звездные ночи, рассветы, закаты видела она в степи и как горько и трудно, но в то же время мужественно переживает народ бедствия войны, сколько веры в торжество правого дела видела она в людях в эти дни.

– Вы не будете сердиться, если к вам вдруг приедет Тамара Березкина, я дала ей ваш адрес? – спросила Александра Владимировна.

– Это ваш дом, вы здесь хозяйка, – ответил Штрум.

Он видел, что гибель дочери, потрясшая все ее существо, не вызывала в ней душевной подавленности и слабости. Она была полна сурового и воинственного человеколюбия, все время тревожилась о судьбе Сережи, Толи, Веры, Степана Федоровича, Жени и многих людей, которых Штрум не знал. Она попросила Виктора Павловича узнать адреса и номера телефонов предприятий, где бы она могла устроиться на работу.

Когда он сказал, что лучше бы ей успокоиться, отдохнуть некоторое время, она ответила:

– Что вы, Витя, разве можно отдохнуть от всего пережитого мною? Я уверена, что ваша мама работала до последнего дня.

Потом она начала расспрашивать о том, как идет его работа, и он оживился, увлекся, стал рассказывать.

Надя ушла в школу. Людмила пошла по делам: ее утром просил прийти комиссар госпиталя, а Штрум все сидел с Александрой Владимировной.

– Я пойду в институт после двух, когда Людмила вернется, не хочется вас одну оставлять, – сказал он. Но ему самому не хотелось уходить.

Поздно вечером Штрум остался один в своей лаборатории, ему нужно было проверить фотоэффект на одной из чувствительных пластинок.

Он включил ток индуктора, и голубоватый свет вакуум-разряда, мерцая, пробежал по толстостенной трубке. В этом неясном, похожем на голубой ветер свете все привычное и знакомое казалось охваченным волнением и живым трепетом: и мрамор распределительных досок, и медь рубильников, и тусклые наплывы кварцевого стекла, и темные свинцовые листы фотоэкранов, и белый никель станин.

И Штруму внезапно показалось, что и он сам весь изнутри освещен этим светом, словно в мозг его и в грудь вошел жесткий, сияющий пучок всепроникающих лучей.

Какое волнение, какое предчувствие! О, то не было ожидание счастья, то было чувство еще большее, чем счастье, чувство жизни.

Все, казалось, слилось: и мечты детских лет, и его труд, и жгущая день и ночь тоска, и ненависть к темным силам, вторгшимся в жизнь, и рассказы Александры Владимировны о беде, бушевавшей на Волге, и горестные, молящие о помощи глаза колхозницы на вокзале в Казани, и его вера в счастливое и свободное будущее своей родины.

Он почувствовал, что в этот трудный час народной жизни, в этот трудный час своего сердца он не бессилен, не покорен судьбе.

Он чувствовал и понимал, что силы для жизни труда недостаточно черпать в одном лишь упорстве и целеустремленности исследователя.

И видение свободного счастливого человека – разумного и доброго властителя самой могучей энергии, хозяина земли и неба – на миг мелькнуло перед ним в голубоватом, похожем на порыв ветра свете катодной лампы.

47

Шахтер-проходчик Иван Павлович Новиков шел с ночной смены домой.

Семейные бараки, где Новиков получил квартиру, находились в полутора километрах от рудника. Дорога от шахты проходила по топкому месту, его загатили. Под тяжелыми сапогами вздыхала земля, и кое-где темная, болотная жижа выступала между белыми поваленными березками.

Осеннее солнце пятнало землю, побуревшую траву, березовые и осиновые листья светились и улыбались утру, и вдруг, хотя в воздухе не было ветра, пестрая, яркая листва то