— Бедный человек! Должно быть, одиночество, действительно, ужасно!

— И тем не менее, — продолжал изгнанник, и гордое своенравие блеснуло в его глазах, — я счастлив, что с помощью добрых людей нашел это убежище. Уж лучше спуститься еще вниз на сотню саженей, где невозможно вдохнуть ни глотка воздуха, чем попасть в руки моих врагов и стать объектом насмешек. Но даже если они нападут на мой след, эти кровожадные псы-союзники, буду ногтями вгрызаться в скалы и пробираться глубже и глубже, до самого сердца земли. А если они и туда нагрянут, я стану богохульствовать, прокляну всех святых, которые от меня отвернулись, и призову дьявола, чтобы он разорвал покровы тьмы и укрыл меня от преследований проклятого сброда.

В этот момент изгнанник был так страшен, что Георг невольно содрогнулся. Фигура страдальца как будто выросла, мускулы напряглись, лицо покраснело, глаза метали молнии, как бы ища врага, которого надо уничтожить, голос возвысился и уже гремел под сводами грота, раскаты эха угрожающе повторяли его проклятия.

Хотя последние слова рыцаря ужаснули юношу, но он не осуждал несчастного, оставшегося верным своему властелину, изгнанному из родного гнезда и выслеживаемому кровожадными охотниками.

— Но есть в этом и некое утешение, — сказал он изгнаннику. — Вы легче перенесете свое несчастье, зная, какого рода противники вам противостоят. Я удивляюсь вашей душевной стойкости, господин рыцарь! Это чувство удивления вынуждает меня на вопрос, который, возможно, будет нескромным, но вы ночью несколько раз назвали меня другом, поэтому на правах дружбы я и спрошу: вы ведь Маркс фон Швайнсберг, не правда ли?

Должно быть, в этом вопросе было что-то смешное, чего не почувствовал Георг, зато уловил изгнанник, — по крайней мере, мрачную мину с его лица будто ветром сдуло, и он сначала тихо улыбнулся, затем разразился таким громовым хохотом, что к нему присоединился и музыкант.

Георг попеременно смотрел то на одного, то на другого, но его вопросительные взгляды, казалось, лишь подливали масла в огонь. Наконец изгнанник овладел собою.

— Простите, мой милый гость, если я хоть на секунду оскорбил вас своим смехом. Готов проглотить свой собственный язык, прежде чем вас высмеивать. Но только скажите, почему вы вдруг вспомнили о Марксе? Вы его знаете?

— Лично с ним незнаком, но знаю, что это храбрый рыцарь, изгнанный из-за герцога. Союзники его выслеживают. Разве все это к вам не относится?

— Благодарю вас за то, что вы считаете меня храбрым рыцарем, но хотел бы вам посоветовать не попадаться ночью на пути Маркса: он без лишних слов порубает вас на куски. Швайнсберг — маленький, толстый парень, на голову ниже меня, потому я и невольно рассмеялся. В остальном же он — человек чести, один из немногих, кто не покинул в беде своего господина.

— Значит, вы не Швайнсберг, — печально пробормотал Георг, — и я должен уйти, так и не узнав, кто же мой друг.

— Молодой человек! — произнес изгнанник с неподдельным величием, слегка смягченным чувством дружелюбия. — Благодаря вашему открытому, свободному взгляду, теплому участию в отношении несчастного герцога и всему вашему добросердечию вы приобрели друга. Этого вполне достаточно, больше не задавайте вопросов, неосторожное слово может разрушить наши доверительные отношения, которые мне так приятны. Будьте здоровы, вспоминайте о безымянном изгнаннике и будьте уверены в том, что не пройдет и нескольких дней, как вы услышите обо мне и узнаете мое имя.

Георгу показалось, что, несмотря на свое непрезентабельное платье, перед ним стоит настоящий князь, такое величие сияло на его лице и такой царственный свет излучали его глаза.

Между тем музыкант зажег факел и стоял, ожидая у входа в грот. Изгнанник протянул юноше руку и поцеловал его в губы.

Георг шел и думал о том, что произошло. Никогда еще в его жизни ему не встречался человек, который был бы так дружелюбен и одновременно так возвышался над ним. Никогда прежде он не ощущал такого, чтобы человек в нищенской одежде, в окружении скал излучал такое величие и благородство, ослепляющее глаза и подавляющее собственное «я».

Погруженный в эти мысли, юноша шагал по пещере. Возвышенная красота природы, поразившая его при входе, сейчас потеряла в его глазах очарование. Он больше не удивлялся величию подземного царства, а восхищался величию человеческого духа, превосходящего ночную красоту скал и длинных переходов, размышлял о грандиозности души, прикрытой нищенскими одеждами, не способными, однако, скрыть истинное благородство.

Ясный приветливый день встретил путников, когда они вышли наружу. Георг облегченно вздохнул и взбодрился от прохладного воздуха, сменившего влажные испарения подземелья, отчего, должно быть, оно и получило название — Пещера Туманов.

Они нашли лошадь юного рыцаря отдохнувшей и бодрой, на том же самом месте, где ее привязали. И даже оружие, притороченное к седлу, не попортила ночная роса, как опасался Георг, потому что музыкант накинул на спину животного огромный платок, служивший ему защитой от непогоды и холода. Георг осмотрел свою одежду и снаряжение, а крестьянин поднес охапку сена гнедому. Затем они стали взбираться в гору. И лишь только прошли несколько шагов, как утреннюю тишину нарушил звон колокола в долине. Ему ответил другой, третий, четвертый. Вскоре добрая дюжина колоколов перекликалась с гор и из глубины долины. Удивленный юноша придержал коня.

— Что это? Где-то пожар или сегодня праздник? Из-за болезни я совсем потерял представление о времени и вспоминаю про воскресенье только тогда, когда вижу девушек в новых юбках и свежих фартуках.

— Так обычно бывает с военными, — ответил Ханс. — Я и сам обо всем забываю, когда в голове сидят вещи поважнее, чем месса и проповедь, но сегодня совсем другой случай, — продолжал он, посерьезнев, и осенил себя крестным знамением. — Нынче Страстная пятница. Слава Иисусу Христу!

— Во веки веков! — откликнулся юноша. — Первый раз в жизни я не отмечаю этот день как положено. В Страстную пятницу я всегда вспоминаю про прекрасные дни моего детства. Жив был тогда еще отец, у меня была милая добрая матушка и крохотная сестричка. Мы, дети, радовались Страстной пятнице, хотя и не знали значения этого события, но подсчитывали, что через два дня грядет Пасха и матушка одарит нас прекрасными вещами. Requiescant in pace[80], — добавил он, отвернувшись, чтобы скрыть заблестевшие на его глазах слезы. — Они на том свете, празднуют втроем святую Страстную пятницу.

— В такой день нельзя, разумеется, высказывать грешные мысли, — после некоторого молчания произнес Волынщик, — но мой духовник, надеюсь, меня простит. Не печальтесь, юнкер. Тем, кто уже уснул, хорошо, а те, кто жив, должны смотреть вперед, а не оборачиваться назад. Я бы на вашем месте думал о том, чем одарить на Пасху своих будущих детей, и воображал, как они будут радоваться Страстной пятнице. Разве вы не едете к невесте и разве известная вам барышня не станет милой доброй матерью?