Разгромленных республиканцев поместили на мокрые просоленные пляжи, не защищенные от ветра. Первый лагерь открылся в середине февраля в Аржелес-сюр-Мер. Это была болотистая местность, поделенная на прямоугольники площадью в гектар, обнесенная по периметру колючей проволокой и охраняемая сенегальскими войсками. Пленным не хватало воды, вплоть до того, что многие пытались пить морскую воду, ничего не было сделано для обеспечения людей возможностью мыться и справлять нужду. Кормили их скудно и плохо. Люди мучались от струпьев и вшей. 77 тысяч беженцев, плохо одетые, без всего, без денег и еды, строили укрытия для своих больных и раненых. Остальные зарывались в песок, прячась от ветра. Только через несколько недель им привезли цистерны с питьевой водой и доски для строительства туалетов.

Интербригадовец из Латвии Эмиль Штейнгольд описывает самый крупный лагерь, Сен-Сиприен, куда согнали до 90 тысяч человек. «Представьте мрачную полосу песка без единой травинки, длиной в два километра и шириной в 400–500 метров. С одной стороны – Средиземное море, с другой – болото. Все это огорожено колючей проволокой и поделено на квадраты. По периметру лагеря установлены пулеметы. На пляже возведен нужник – длинный настил на сваях, под ним набегают и откатываются волны. Так гостеприимно приняла нас демократическая Франция со своим социалистическим правительством. В знак благодарности за этот теплый прием мы решили назвать нужник и его окрестности “бульваром Даладье”… Песок выглядел сухим, но сухой была только поверхность. Мы спали группами по пять-десять человек. Одни шинели и одеяла мы клали под себя, другими укрывались. Переворачиваться на другой бок не рекомендовалось, потому что мокрый бок мерз на ветру, от этого недалеко до пневмонии… Сюда доставили также раненых и больных. Смертность была очень высокой, до 100 человек ежедневно»[1039].

Другие лагеря на юге мало чем отличались, открывались все новые. В апреле басков, летчиков и интербригадовцев перевели в Гюрс, чуть лучше был Баркар, потому что туда отправляли тех, кто изъявлял желание вернуться в Испанию. “Маленький Брам”, близ Каркассона, был одним из немногих приличных. Там даже имелся санаторий на 80 коек. Пытаясь улучшить условия в крупных лагерях, французские власти стали переправлять некоторых пленных в горы, в первоначальные сортировочные лагеря в Арле и Пратс-де-Молло, но этому пришлось положить конец, потому что там многие умирали от холода[1040].

Лагерь в Верне-ле-Бэн, расположенный между Саверденом и Фуа, во время Первой мировой войны был уголовно-исправительным лагерем, отрезанным от внешнего мира. Его 50 гектаров, поделенных на три сектора, были окружены колючей проволокой. Там держали республиканцев, которых французские власти сочли «угрозой для общественной безопасности», в их числе выживших из 26-й дивизии, бывшей «колонны Дуррути» и 150-й Интербригады, помещенных в сектор, прозванный «колонией прокаженных». При вишистах лагерь перешел к немцам, перестроившим его по их собственным лагерным нормативам. Как писал Артур Кестлер, «с точки зрения кормежки, построек и гигиены Верне был хуже нацистского концентрационного лагеря»[1041]. Нетрудно было предсказать, что в таких условиях беженцы будут умирать сотнями. Мужчины, заподозренные в политической деятельности, переводились в бывший замок тамплиеров Коллиур, женщины-активистки – в лагерь Рьекро.

Французские власти не готовились к такому наплыву беженцев, но, даже когда стало ясно, какая разразилась катастрофа, реагировали медленно и неохотно. Удивляться этому не приходится, так как расходы на охрану такого количества беженцев достигали 7 миллионов франков в день. Правая пресса непрерывно клеймила Даладье за то, что он впустил столько левых, газета «Кандид» сетовала на необходимость их кормить[1042].

Французские власти поощряли беженцев, желавших вернуться в Испанию и сдаться националистам. Из лагерей выпускали только тех, кто имел во Франции родственников и был готов письменно обязаться никогда не обращаться за государственной помощью. Другими вариантами, кроме возвращения в Испанию, была эмиграция в Новый Свет или в другую страну, согласную их принять, «добровольное» поступление на службу во французский Иностранный легион или запись в трудовые батальоны, работавшие на фортификационных сооружениях и на других объектах в связи с надвигавшейся угрозой войны[1043].

К концу 1939 года 140–180 тысяч человек решили рискнуть и вернуться в Испанию[1044]. Примерно 300 тысяч человек выбрали изгнание – во Францию, другие европейские страны, Латинскую Америку. Мексиканское правительство президента Ласаро Карденаса уже принимало эвакуированных из республиканской зоны детей. Ежедневно прибывали новые тысячи беженцев разных возрастов – очередная волна принесла, в частности, Хосе Хираля и генерала Миаху. Некоторые очутились в Чили, где тогда у власти было правительство Народного фронта, некоторые на Доминике, в Венесуэле и на Кубе. Аргентина впустила только 2500 человек, предпочтительно басков. В Европе Бельгия приняла 5 тысяч, Британия ограничила иммиграцию несколькими сотнями. Советский Союз принял не более 3 тысяч человек, большинство из которых принадлежали к руководству кпи. Из 50–60 тысяч, оставшихся во Франции, большинство было записано в «бригады иностранных рабочих» – полувоенную организацию – и трудились в шахтах, в военной промышленности и в сельском хозяйстве[1045].

Республиканские лидеры редко терпели те же лишения, что и обычные изгнанники. Асанья, страдавший болезнью сердца, умер в Монтобане 4 ноября 1940 года. Хуан Негрин и Индалесио Прието, бывшие друзья, ставшие непримиримыми врагами, продолжили свою свару во Франции. Негрин назначил на 31 марта 1939 года собрание постоянной делегации кортесов в Париже, а Прието созвал 27 июля другой форум с целью официального роспуска правительства республики, результаты голосования на котором Негрин отказался признать.

Противостояние усугубилось, когда Прието и постоянная делегация учредили JARE, Совет помощи испанским республиканцам[1046]. Прието требовал от Негрина отказа от контроля ценностей и валюты, которые республиканское правительство держало в Европе и в Северной Америке, в том числе знаменитого «сокровища» с яхты «Вита». Негрин отдал все эти ценности своей организации SERE, Службе эвакуации испанских республиканцев. Сокровище – драгоценные камни, ценные бумаги и прочее – общей стоимостью 300 млн долларов – образовалось в результате конфискации ценностей сторонников националистов Народным трибуналом гражданской ответственности. Оно хранилось на яхте «Вита», раньше принадлежавшей Альфонсу XIII, которую стерег отряд карабинеров Негрина.