Впрочем, он не стал бы о таком упоминать. Дункан был крайне застенчивым и скромным, а ведь даже более раскованный человек подумает дважды, прежде чем доверить такую тайну даже близкому другу. Однако скрывать такое в тюрьме?.. Я забарабанила пальцами по инкрустированному деревянному столику у двери в комнату Иокасты.

Мужчины, конечно, могут не мыться годами; я видела господ, которые явно так и поступали. С другой стороны, узникам Ардсмура приходилось работать на открытом воздухе – добывать торф и породу. У них наверняка был доступ к водоему, где они время от времени могли мыться хотя бы для того, чтобы снять зуд от укусов паразитов. И все-таки, наверное, можно мыться и не раздеваясь догола.

Я подозревала, что травма Дункана не столь серьезна в физическом плане. Скорее всего, его импотенция вызвана психологическими факторами. Сильный удар по мошонке обязательно повлечет за собой временную неспособность к половой близости, а слишком ранняя попытка проверить легко могла убедить Дункана, что для него все кончено.

Я замерла у двери. В конце концов, мне уже приходилось сообщать людям плохие известия, и я извлекла из этого опыта урок: нет смысла готовиться и подбирать слова. Красноречие не поможет, а прямота не исключает сочувствие. Я коротко постучала и, услышав приглашение Иокасты, вошла.

В комнате обнаружился и отец Леклерк. Он сидел за небольшим столиком в углу и деловито поглощал разложенную перед ним еду. На столе стояли и две бутылки вина, причем одна уже пустая. Священник встретил меня настолько широкой улыбкой, что его перепачканные жиром губы словно оттянулись за уши.

– Хэй-хо, мадам! – радостно выдал он и взмахнул ножкой индейки в знак приветствия. – Хэй-хо, хэй-хо!

Французское bonjour[65] показалось мне уж слишком тяжеловесным, поэтому я ограничилась реверансом и простым «Ваше здоровье!».

Выпроводить священника явно было невозможно, как и отвести Иокасту в гардеробную – там копошилась Федра, вооруженная щеткой для одежды. Однако, учитывая ограниченные познания отца Леклерка в английском, я решила, что можно побеседовать и при нем.

Я коснулась локтя Иокасты и тихонько предложила присесть в оконной нише, так как я должна рассказать кое-что важное. Иокаста удивилась, но кивнула. Затем она поклонилась отцу Леклерку, который сражался с особенно упрямым хрящом и ничего не заметил, и присела рядом со мной.

– Да, племянница? – спросила она, расправив юбки. – Что там такое?

– Ну… – начала я и глубоко вдохнула. – Это касается Дункана. Понимаете…

Иокаста поняла. В начале моего рассказа на ее лице застыло изумленное выражение, однако я все сильнее ощущала, как по мере продолжения в ней что-то менялось… как будто она почувствовала облегчение, с удивлением подумала я.

Она поджала губы, а слепые глаза, как всегда, уставились куда-то поверх моего правого плеча. Иокаста явно встревожилась, однако выражение ее лица постепенно менялось – как у человека, который с облегчением узнал причины беспокоившей его ситуации.

Верно, они с Дунканом больше года живут под одной крышей и уже много месяцев помолвлены. На людях Дункан всегда относился к Иокасте с уважением – даже почтением – и заботой, но никогда не проявлял нежных чувств. Такое поведение, конечно, для этого времени было нормальным, хотя некоторые джентльмены, бывало, открыто демонстрировали отношение к своим женам. Возможно, Дункан не делал подобных жестов и наедине, а Иокаста их ожидала.

В молодости она была прекрасна, да и сейчас оставалась красива. Она привыкла к восхищению мужчин и, несмотря на слепоту, умело заигрывала с Эндрю Макнилом, Нинианом Гамильтоном, Ричардом Касвеллом и даже с Фаркуардом Кэмпбеллом.

Теперь она выяснила причины и вздохнула, слегка качнув головой.

– Боже мой, бедняга. Так пострадать, примириться со своим положением, а потом вдруг опять заново все пережить… Пресвятая Дева, ну почему прошлое не может оставить нас в покое?

Иокаста опустила глаза, и я, одновременно удивившись и растрогавшись, заметила, что они стали влажными.

За ее спиной вдруг возникла большая тень. Я вскинула голову и увидела отца Леклерка, нависшего над нами, как туча в черной сутане.

– Что-то случилось? – спросил он по-французски. – Месье Дункан получил травму?

Иокаста не знала ничего на этом языке, кроме «Comment allez-vous?»[66], но явно поняла тон вопроса и уловила имя Дункана.

– Не говорите ему, – настойчиво попросила она, коснувшись моего колена.

– Конечно, – заверила я ее, а затем вновь глянула на священника и слегка махнула рукой. – Non, – ответила я ему. – C’est rien.

Все в порядке.

Священник недоверчиво нахмурился, потом перевел взгляд на Иокасту.

– Проблемы с брачным ложем? – прямо спросил он. – Я расслышал слово «мошонка», мадам, и вряд ли вы говорите о животных.

Конечно! Пусть отец Леклерк не говорил по-английски, зато он совершенно точно знал латынь. В обоих языках это слово звучало одинаково.

– Merde[67], – выругалась я в полголоса. Иокаста вновь повернулась ко мне.

Я ободряюще коснулась ее руки, пытаясь сообразить, что же делать. Отец Леклерк наблюдал за нами с любопытством, а в его мягких карих глазах светилась невероятная доброта.

– Боюсь, он уловил суть, – виновато сказала я Иокасте. – Думаю, лучше я все объясню.

Она закусила нижнюю губу, но возражать не стала, и я кратко посвятила священника в суть дела. Он вскинул брови и невольно схватился за деревянные четки, висевшие у него на поясе.

– Oui, merde, Madame, – произнес отец Леклерк. – Quelle tragédie[68].

Он перекрестился распятием, а потом совершенно непосредственно вытер жир с бороды рукавом и уселся рядом с Иокастой.

– Мадам, спросите ее, пожалуйста, чего она желает, – обратился он ко мне. Несмотря на вежливый тон, это был приказ.

– Желает?

– Oui. По-прежнему ли она желает выйти замуж за месье Дункана? Как вы понимаете, мадам, по законам Святой церкви, если нельзя вступить в супружеские отношения, то и брак заключить нельзя. Зная об этом, я не должен проводить обряд. Однако… – Он поколебался, сжав губы. – Однако подобное условие предполагает, что союз даст плоды, если на то будет воля Божья. Здесь же Господь не станет требовать плодов. Так что, понимаете…

Я перевела его вопрос Иокасте, и на ее лице появилось типичное для Маккензи выражение – спокойная маска, за которой скрывался бурный мыслительный процесс.