Советские лидеры призывали общественность готовиться к новому военному вмешательству капиталистических держав, стремящихся завершить дело, начатое ими во время Гражданской войны. Верили ли они в это сами — спорный вопрос, но, безусловно, они очень нервничали, особенно Ворошилов, нарком обороны, который неоднократно предупреждал своих коллег о том, что его ведомство недостаточно финансируется и что «нам придется дорого заплатить, если наши заграничные враги узнают» о плачевном состоянии армии[82]. Сталин постоянно думал о безопасности, и его на самом деле беспокоило, что враги действительно получали сведения и утечки секретной информации из Политбюро случались постоянно. Это не было параноидальной фантазией, историки действительно обнаружили секретные документы Политбюро и ОГПУ конца 1920-х годов в немецких архивах. Документы Политбюро печатались ограниченным тиражом, правила требовали, чтобы их возвращали после прочтения, но эти правила часто нарушались. Неудивительно, что в Политбюро постоянно возникало беспокойство по поводу ведения официальных протоколов заседаний: когда эти протоколы составлялись, они не только распространялись внутри партии, но и утекали за ее пределы. Похоже, Сталин думал, что оппозиционеры передают документы старым друзьям-меньшевикам, которые, в свою очередь, тайно пересылают их немецким социал-демократам, но более вероятно, что был другой, более прямой путь из Кремля (от кого конкретно — неизвестно) в посольство Германии в Москве[83].

В начале ноября 1927 года праздновалась десятая годовщина Октябрьской революции. Согласно информации ОГПУ, оппозиция планировала устроить во время торжеств переворот и эти планы были отменены только в последнюю минуту из-за сомнений Троцкого. В архиве Троцкого в Гарварде никакого подтверждения этому не найдено, и крайне панические сообщения Менжинского в Политбюро следует воспринимать с недоверием, тем более учитывая его утверждение, что эту серьезную угрозу можно совершенно устранить, если Политбюро разрешит ОГПУ арестовать нескольких главарей. Сталин, который, вероятно, побудил Менжинского поднять тревогу, отмежевался от своих самых крайних требований, в то же время поддержав необходимость радикальных мер против оппозиции. Некоторые оппозиционеры к тому времени уже были арестованы, хотя все их лидеры еще были на свободе — новый подход в советской политической практике, — и Менжинский предположил, что, возможно, необходимо «арестовать их всех за одну ночь»[84]. Сталин не поддержал этого, но предложил исключить лидеров оппозиции из партии. Они, по его мнению, подрывали советскую внешнюю политику, потому что в Лондоне и Вашингтоне «существует мнение, что наше нынешнее правительство находится на грани краха, что оппозиция собирается встать у руля и что, следовательно, бессмысленно заключать с нами какие-либо соглашения». В конце 1927 года Сталин писал в ЦК и ЦКК, что действия оппозиционеров считались бы «государственной изменой» в капиталистических государствах и, следовательно, наказывались бы смертью: «Я не вижу причин, почему мы не должны защищать диктатуру пролетариата самыми строгими мерами». Аргумент о «государственной измене» основывался на мысли, что Советский Союз по существу находился в военном положении из-за острой внешней угрозы, и сталинцы воспользовались фразой Троцкого, заявившего, что даже война не заставит его отказаться от критики сталинского режима[85]. Неудивительно, что Троцкий задумался о гильотине. Во Французской революции, говорил он, якобинцы сначала использовали ее против врагов революции, как это сделали большевики, и это было нормально, это было революционной необходимостью. Но затем якобинец Робеспьер (читай: Троцкий) сам был казнен на гильотине, и это было другое дело, поскольку было сделано контрреволюционными термидорианцами (читай: Сталиным) и ознаменовало конец революции.[86]

Троцкого не отправили на гильотину, по крайней мере пока, но он, возможно, чувствовал, что его собираются «линчевать» на совместном заседании ЦК и ЦКК в октябре, когда помимо постоянных перебивающих его реплик, в голову Троцкого, когда он выступал, полетели чернильницы, тяжелые тома и стакан, так что он был вынужден покинуть трибуну. Одним из метателей книг был Емельян Ярославский, старый большевик, член Контрольной комиссии Орджоникидзе, который, не слишком стыдясь, писал Орджоникидзе, что Троцкий и его сторонники «держали себя так возмутительно, так оскорбляли нас, большевиков, что я, давши слово себе, что я выдержу все, не выдержал и запустил в Т[роцкого] „контрольными цифрами Госплана"». По словам Троцкого, Сталин был единственным, кто сохранял спокойствие. Члены команды воздерживались от физического насилия, но никто из них публично не возражал против осуждения Троцкого, что не означает, что они все были рады этому. Бухарин, который в телефонном разговоре сообщил Троцкому о высылке, выразив ему сочувствие («Так не должно быть. Ты должен вернуться»), не упомянул при этом, что в дискуссии сам высказался против него. Орджоникидзе, несмотря на то что возглавлял Контрольную комиссию, позволил себе отсутствовать по состоянию здоровья в течение решающего месяца, октября. Сталин, выказывая горячую заботу о его здоровье и информируя о борьбе с оппозицией, не настаивал на его скорейшем возвращении, и это наводит на мысль, что, возможно, слухи о том, будто Орджоникидзе намеренно держали подальше, потому что ему не нравилась идея исключения из партии, имели под собой основания. «Хорошо, что тебя не было», — писал ему Ярославский[87].

Формальное решение об исключении Троцкого и других лидеров оппозиции из партии было утверждено в следующем месяце послушным партийным съездом, который сделал это с энтузиазмом. По словам Менжинского, было решено не обвинять Троцкого в государственной измене, потому что «мы нашли гораздо более умелое решение», а именно ссылку лидеров оппозиции в отдаленные районы Советского Союза, подальше от крупных городов[88]. Менжинский говорил об этом явно как об альтернативе смертному приговору, который в противном случае мог бы быть вынесен. Троцкий и его семья были отправлены в Алма-Ату в январе 1928 года.