Его посетило неприятное чувство при мысли о том, что жена неслучайно выбрала бедуинку: ведь ее собственный, пусть и родившийся мертвым, ребенок был зачат от араба. А еще Фернана одолевали сомнения: не была ли его казавшаяся сумасбродной и порывистой супруга на самом деле предельно расчетлива и разумна в своих поступках?

Когда майор с небольшим отрядом подъехал к оазису, ему пришлось убедиться, что судьба может быть еще более непредсказуемой, чем Франсуаза.

Кругом все было мертво, бесплодно, голо. Песок занес остатки разрушенного жилья, колодцы тоже были засыпаны, деревья медленно погибали под жгучим солнцем. Трупов не было, но их могли уничтожить стервятники, шакалы и гиены.

Фернан сверился с картой. Да, это было то самое место, где располагался оазис под названием Туат. Он ничего не понимал. Конечно, по каким-то причинам бедуины могли сняться с места и отправиться неведомо куда на своих верблюдах, и все же это казалось странным.

Он долго стоял, глядя в знойную даль, охваченный необычайно сильным душевным волнением. Ему хотелось преклонить колени перед величием пустыни с ее диковинными песчаными волнами, непреодолимыми пространствами и древними тайнами, которые не дано познать простому смертному.

Вернувшись обратно, Фернан Рандель втайне от жены обратился к занявшему его пост Полю Матрену и с изумлением узнал, что Туат был снесен с лица пустыни, а его обитатели уничтожены. На вопрос, в чем причина такой жестокости, Мартен ответил, что при приближении французов арабы начали стрелять. Однако Фернан знал, что это был бедный, если не сказать, нищий оазис, а его жители вовсе не выглядели воинственными и едва ли напали бы первыми. Да и откуда у них взялись ружья?

Майор с горечью думал о том, что в своем варварстве французы превзошли те дикие племена, которые решили приобщить к цивилизации. В армии всегда внушали, что цель оправдывает средства. Но в данном случае Фернан мог заметить, что, если средства столь дурны, выходит, порочна и сама цель.

Несколько дней спустя он отбыл в столицу колонии вместе с женой и маленькой удочеренной арабкой, зарегистрированной как Жаклин Жозефина Рандель. Они не взяли с собой никого из прежних слуг и довольствовались небольшим количеством вещей: Франсуаза мечтала начать совершенно новую жизнь.

Вереница верблюдов медленно шла по пустыне в облаках пыли. Они двигались, как корабли, бесшумно рассекавшие песчаные волны, равномерно покачиваясь и мягко ступая. Хотя сейчас шейх Сулейман и его окружение ехали в начале каравана, а Анджум и Халима — в самом конце, сегодня девочка впервые как следует разглядела отца Идриса.

Высокий, прекрасно сложенный, облаченный в белый бурнус из тяжелой, плотной, образующей крупные складки материи, он обладал воистину царственной внешностью, крайне выгодной для мусульманского правителя. Его куфия удерживалась на голове толстым шнуром из верблюжьей шерсти. То было простое и вместе с тем величественное одеяние истинного жителя пустыни.

Шейх Сулейман уверенно восседал в обитом красным бархатом седле. Под ним был породистый конь с гладкой, как атлас, шерстью, шелковистыми гривой и хвостом.

Анджум видела, что Идрис унаследовал от отца и строгую выразительность лица с тонко изваянным носом и четко очерченными губами, и открытый взгляд, свидетельствующий о силе духа и свободе ума.

Разумеется, сейчас девочка ехала не на Айне, а на верблюде, принадлежавшем ее отцу. Халима отправилась в город вместе с Анджум, а Гамаль не поехал. Он не отпустил бы туда и жену с дочерью, если б мог отказать сыну шейха.

Перед отъездом Халима обвела глаза Анджум сурьмой — для защиты от слепящего солнца и от сглаза: ведь они отправлялись туда, где много чужих людей.

Денег у них не было, но они ехали не за покупками. Анджум хотела посмотреть море, а Халима…

Минувшей ночью, лежа в шатре, женщина тихо молилась Аллаху. Она желала вернуть свою дочь.

Халима не думала о том, что если они переехали в другой оазис, то и находящийся неподалеку город — наверняка не тот, куда отправились купившие Байсан европейцы. Для нее существовало два мира: пустыня и тот неведомый край, что за ней. И если пустыня казалась чем-то единым, неделимым, цельным, то и другой мир, без сомнения, был таким же.

Когда она попыталась что-то сказать об этом, Анджум уверенно заявила:

— Города, как оазисы. Их много, и они чем-то похожи, а в чем-то — разные.

Она узнала это от Идриса, а в словах своего названного брата она нисколько не сомневалась.

— А что между ними? — удивилась Халима, и девочка пожала плечами.

— Не знаю. Я только слышала, что вместо пустыни там море, полное не песка, а воды.

— Такое же большое?!

— Да.

— Наверное, люди, живущие в местах, где столько воды, очень счастливы, — задумчиво промолвила Халима.

— Эту воду нельзя пить.

— Разве такое бывает? Вода не может быть бесполезной!

— По ней можно передвигаться.

— По воде?! Это как?

Анджум замялась. Идрис объяснял ей, но она не очень-то поняла.

— В таких… больших корзинах или даже не в корзинах…

— Ты говоришь о том, о чем не имеешь ни малейшего представления, — строго заметила женщина, сделав вывод, что дочь несет чепуху, и прекратила этот бессмысленный разговор.

Издали город сверкал в лучах полуденного солнца ослепительным белым пятном. Шейх Сулейман и его люди въехали в него со стороны арабских кварталов, где высились минареты и круглились купола мечетей. Ни Халима, ни Анджум никогда не бывали ни в одной из них.

Очутившись на городской улице, женщина и девочка с любопытством вертели головой, благо ничто не мешало обзору: бедуинки не носили покрывал и не прятали лицо.

И дома, и мостовая были накалены солнцем; над землей колыхалась жаркая дымка. Лабиринт поднимавшихся вверх переулков был запутанным и извилистым, стиснутым глухими стенами жилищ. Кое-где встречались небольшие площади, на каждой из которых, как правило, бил фонтан.

Возле источников собирались закутанные в плотные покрывала женщины с кувшинами в руках, а мужчины тем временем дремали в редких тенистых уголках. Иные из них — в основном богатые арабы в шелковых бурнусах — сидели под навесами и пили чай или кофе из маленьких фаянсовых или медных чашек, изящно держа их пальцами и важно беседуя.

Анджум изумило обилие кипарисов, смоковниц и пальм. А потом она увидела море.

Когда они взошли на холм, оно открылось перед ней во всем своем великолепии. Оно выглядело ослепительно-синим и безмятежным, словно пребывавшим в глубоком полуденном сне. Анджум поразила его прозрачная, неподвижная сияющая гладь.

Девочка вспомнила про зеркало Джан, в котором увидела только себя, но не сестру, и ей почудилось, что поверхность моря способна