стонать? — заметно севшим голосом спросила Белоснежка.

— Ты, выходит, молчунья? Ничего, ведь не дышать ты не сможешь? А мне и этого хватит, чтобы узнать, когда тебе потребуется больше и побыстрее или самую малость интенсивнее. И я тебе все дам именно так, как ты мне покажешь, а в благодарность ты вознаградишь меня видом и вкусом своего оргазма.

— Только им? А как же насчет ответной любезности?

— А об ответных любезностях мы побеседуем не менее подробно и детально как-нибудь в другой раз, а сейчас умнее всего будет лечь спать. Просто спать, Белоснежка.

Полина повернула ко мне голову медленно, будто смысл сказанного мной доходил до нее не сразу. И смена выражений на ее разрумянившемся личике была для меня бесценна, пробудила торжество, что почти полностью перекрыло разочарованное «да ты охренел, мужик» от моего нижнего мозга. Замолкни, ты! Во-первых, и так сегодня накосячил, временно взяв на себя главенствующую роль. А во-вторых, я лучше знаю, как лучше. И разве вот этот парад эмоций Полины не сам по себе особый кайф? Сначала «ты серьезно это останавливаешь?» неверие, потом краткое «гореть тебе в аду за такое» негодование и под конец «господи, как я могла на это повестись» смущение.

— Что же, это было… — Возбуждающе? Пробрало тебя до печенок? — Забавно.

Забавно? Это что вообще за определение такое?

— Да неужели?

— Еще как. Я, конечно, не понимаю, как это должно было способствовать твоей цели расслабить меня, но как отвлекающий от нашего нерадостного положения фактор вполне сработало.

Врет ведь, небось промокла уже вся, но и меня-то с какого черта это так раздражает? Умом-то понимаю, что все идет как надо, и что бы она там вслух ни заявляла, я точно знаю, какие влажно-грязные мыслишки заронил в ее голову. Возвращаясь к аналогии с рыбалкой: рыбка уже на крючке, осталось ее только деликатно и настойчиво вываживать на мелководье. Терпение и осторожность — тоже признак опытного рыбака.

— Не забывай, что не весь мой арсенал в деле твоего расслабления был еще задействован, — ухмыльнулся я, возвращая себе душевное равновесие.

— А, ну да, еще и руки, — хмыкнула она. — Полезешь обниматься?

— Буду согревать. — Ну и еще кое-что совсем чуть-чуть.

«Ненавижу тебя, чертов ты мазохист!», — сообщил мне обиженный одинокий стоялец, и его поддержала легким болезненным потягиванием парочка страдальцев пониже. Не нойте!

«Как насчет сходить в кусты хоть для дружеского мужского крепкого рукопожатия?», — не унимался он, пока я ломал ветки об колено.

Обойдешься! И так-то это почти клиника — вести мысленные беседы со своим прибором. Но что же поделаешь, если у меня он такой любитель общения. Обычно не со мной.

Я подкинул дров, постелил перед костром свою рубашку, предлагая Полине устроиться на ней.

— Разве тебе не будет холодно без нее?

— Я намерен всю ночь прижиматься к тебе, так что вряд ли замерзну, — подмигнул девушке, укладывая еще охапку веток так, чтобы иметь возможность подбрасывать их в огонь, не вставая хоть какое-то время.

Вздохнув, Полина покорно улеглась на бок, лицом к костру, а я вытянулся за ее спиной, прижавшись грудью к островатым лопаткам, но не допуская полного контакта ниже. Впрочем, полного целомудрия не выходило. Едва ощутив тепло ее кожи так близко, чертов нижний саботажник задергался, касаясь ее поясницы сквозь тонкий лен рубашки, и Белоснежка это явно прекрасно почувствовала, замерев настороженно в первый момент. Но я только аккуратно сдвинул ее буйные пряди с плеча и шеи и деликатнее некуда стал поглаживать напряженные мышцы.

— Хотела бы я возмутиться, но умом-то понимаю, что без этого никак, — проворчала она, выдохнув с облегчением. — И не заставлять же тебя в самом деле натягивать влажные шорты.

— Их наличие что-то бы поменяло? Думаешь, они хоть как-то бы мне помешали, реши я обмануть тебя и добиться большего?

— Естественно нет. Но я не слишком-то привыкла вот так запросто валяться рядом с малознакомым обнаженным мужчиной.

— Ночевать на тропическом острове у костра тебе, уверен, тоже не случалось. Относись к этому просто как к новому опыту.

— Все же предпочла бы такого опыта избегать. — Дыхание Полины становилось все равномернее.

Как бы там я ее ни напрягал, но впечатлений и физической нагрузки я ей обеспечил выше крыши, и усталость брала свое.

— Кем ты был в той, другой жизни, Марк? — сонно пробормотала моя Белоснежка, блаженно прищурившись от нежного касания моих пальцев рядом с мочкой ее ушка.

Чуть приподнявшись на локте, я наблюдал, как ее веки неумолимо слипаются. И что-то такое мне почудилось в ее чертах… такое смутно знакомое. Точнее — напоминающее о прошлой потере, заслуженной мною в полной мере, но от этого не менее болезненной внезапно. А я-то думал, что давным давно забыл о Василисе, и обо всем, что с ней было связано.

— Кем был? Да тем же, кем и сейчас: человеком, живущим в кайф. — И еще много, много кем.

Сыном, разочаровавшим и предавшим своего отца. Поганым другом. Конченым мужем даже для такой стервы, как Ольга. Женихом-изменником, что умудрился сперва замахнуться на то, что изначально было чужим, а потом еще и струсить.

Васька-Василиса. Волосы — живое золото. Глаза — зелень невозможная. Вся как из искушения и чистоты кристальной вылепленная. Как тебя такую было не захотеть себе? Даже зная, что перехожу дорогу другу единственному, бешеному Арсу, на тебе повернутому, кажется, вечность, даже четко осознавая, что ты какая-то непостижимая загадка для меня. А я ведь тогда был не из тех, кто разгадывает, а только тем, кто почти все купить пытается. Всегда ведь работало, а вот с ней — нет. Да и не сильно-то и долго я старался. Чуток поиграл в романтичного влюбленного, а потом съехал на старые рельсы.

И хорошо, что так вышло. Что она вовремя увидела, какое я дерьмо. Что сама от меня отказалась. Ведь я был слишком малодушен даже для этого. Это как найти случайно потрясающей чистоты изумруд, настоящее сокровище, вцепиться ручонками алчными в надежде, что сам рядом с такой истинной ценностью станешь выглядеть не такой дешевкой. Но надежды не оправдались: деньгами оправу Василисе мне было из себя не создать, а больше и предложить нечего.

Жадная до денег и всего, что они приносят с собой, Оленька, с готовностью закрывавшая на мою мелочную сущность глаза, способная на любую подлость, шантаж, — вот тот потолок, который я заслуживал. Но и отдать, честно отпустить добровольно Василису я не решался. Сделать такое — окончательно утратить уважение к себе и ту крошечную веру, что еще смогу, когда-нибудь, стать лучше