Солдаты оттащили его.

На борту никто не восхищался стоицизмом Луиса. Матрос с грубым окриком отогнал его от фальшборта.

Началось маневрирование. Офицеры приказали команде петь и отдавать швартовы. Из пения ничего не вышло. Но вскоре корабли были уже далеко от причала, придворные стали подниматься с трибун и торопливо устремились домой. Пристань опустела еще до того, как они скрылись из виду. Никто больше не оборачивался.

Только Луис, которому нечего было делать, стоял на ахтерштевне, не отрывая взора от удаляющейся земли. Башню Белена он принимал за своего отца, который остался на прежнем месте. Ложный стыд заставил его совершить этот трусливый поступок. Теперь его отец скоро умрет, Диана станет королевой и забудет его. Он не собирался возвращаться героем и принимать участие в дурацкой комедии, разыгрываемой при дворе.

Но поэтому ли он теперь расквитался с прошлым?

Птицы еще некоторое время следовали за кораблем, берег казался теперь туманной коричневой полосой. Скоро он совсем скроется из виду. Но, казалось, они, те, от кого он хотел бежать, преследовали его, словно всякий раз пересекая его путь, и в скором времени на узком корабле сделается слишком тесно для них. Расширит ли разлука это пространство?

Глаза его наполнились слезами, думы – строками. Он укрылся в своей каюте. Дабы умиротворить отца, по-прежнему стоявшего у него перед глазами так, как он стоял на берегу – сначала грозный и величественный, потом умоляющий и ничтожный, – он начал писать, пытаясь переделать мучительную сцену в великое пророческое событие, – но ему это не удалось, он не справлялся с трудными строками, его терпения на это не хватало. Вместо этого в мозгу у него звенело:

Но дальше этого тоже не пошло.

Он снова вышел на палубу; она была пуста и блестела от влаги в лунном свете; берега, которые он помнил теплыми и коричневыми, теперь проплывали вдали, мертвенно-бледные. Иногда мимо проходил матрос, не приветствуя его, отталкивая его, если он стоял на пути. Он видел другие корабли – маленькие, черные, затерянные в море, словно они были такими же отверженными, как и он; единственные молчаливые друзья, которые еще остались у него. Потом он подумал, что существовали корабли, на которых было даже теснее и хуже, чем здесь. Сон казался ему единственным делом, которое могло бы удаться ему, но и это получалось плохо.

Рано утром он снова стоял на палубе, море было пустынно. «Св. Бенедикт» являлся единственным хорошо оснащенным парусным судном, остальные были не более чем принаряженными развалинами. В Мозамбике к ним примкнут оставшиеся. Стало быть, и эти далекие друзья были потеряны.

В сущности, ему не на что было жаловаться, он шел на самом большом корабле, где пища, по крайней мере сейчас, была хорошей; он пользовался всеми правами, приличествующими его рангу. Он сидел за столом по правую руку от посланника, дважды в день инспектировал свою пехотную роту, которая выстраивалась вдоль фальшборта, и посещал прохладную рулевую рубку на юте, где проводил много времени, по-прежнему размышляя о былой жизни и часто оплакивая ее. Его страстное желание увидеть Восток уменьшалось по мере того, как они приближались к нему.

Ванты[36] бизани свисали рядом с его каютой над фальшбортом. Двадцать одинаково широко натянутых перлиней[37][38] и тонкие выбленки[39] между ними служили арфой ветру. Камоэнс охотно прислушивался к вздымающемуся, потом затихающему, гремящему или свистящему, но никогда не стихающему пению.

Движение корабля – большой «Св. Бенедикт» тоже шел по волнам – против постоянно вздымающейся океанской зыби не вызывало в нем тошноты, как втайне надеялись его сотоварищи-офицеры. Однако он много дремал, не привычный к узкой лежанке под низким потолком каюты.

Однажды утром перед ним возникли Острова Зеленого мыса – первые места высадки, обнаруженные в Средние века во время неуверенных разведывательных рейсов, без компаса и секстана. Теперь это был первый рейд в многомильном пути. Камоэнс, однако, рассматривал их с чувством, словно он уже бесконечно далеко был от отчизны, и здесь был его последний шанс повернуть назад, чтобы избежать угрожающей катастрофы. У него было то же чувство, что и несколько месяцев назад, при отплытии из Лиссабона по Тежу: дать кораблю отойти без него и спрыгнуть с причала. Теперь – дать уйти без него флотилии и раствориться в глубине страны.

На Фогу[40] остались на день для погрузки. Он один вышел на пристань. Город лежал в стороне от места высадки. Он направился прямо к раскаленной горе серых руин, одержимый желанием узнать, что лежало за ними. Так, он перебрался еще через две каменные гряды и, следуя то по складке местности, то по направлению тени, в конце концов пришел в долину, в розовый сад, роскошнее, чем в Алгарви[41]. В этом ароматном одиночестве, в гротах сросшихся бутонов и цветов он провел день, непрестанно думая: «Лучше всего было бы мне здесь покончить с собой». И, когда он, наконец, направился назад: «Это последняя красота, которую я видел в жизни». Он торопливо перелез через гребень, в наступающей темноте спустился с горы обломков, изранив ноги. Он почти надеялся, что вывихнет лодыжку, и совершил рискованный прыжок с камней. После чего медленно взобрался на последнюю цепь холмов, присел, попытался уснуть: а вдруг корабль уйдет без него. Затем послышались голоса, мимо прокрались двое, Журоменья и Маргаду, оба привнесли на борт большую пышность, каждый день новое облачение, три лакея… Камоэнс поспешил на борт, испугавшись собственной трусости.

Корабль не отходил еще долго. В каюте висела полдневная жара, всю ночь с грохотом и суматохой шла погрузка.

Ему снилось:

Мое достоинство принизилось; я – худший из людей и должен работать и покорствовать за ничтожное жалованье. Но сейчас я могущественнее, нежели тогда, когда с трудом подыскивал слова и поверял их бумаге. Теперь я подбрасываю их в пространство; они проделывают бесконечные расстояния на вибрации, которую я беззаботно пробуждаю собственною рукою. Они огибают мир, они падают вниз так, как я того пожелаю – словно небесная манна. Отчего же я не чувствую себя Богом – но потерянным, униженным среди людей, которым я должен подчиняться?