– Что мне до скандала? Пускай…

– А о матери своей ты подумал?

Давид голову опустил.

– Мы с ней не больно-то ладим, правда твоя, но все ж родная сестрица… и батюшка тоже не сильно обрадуется… а эта твоя…

– Амалия?

– Она самая… ты ж девке авансов надавал, а теперь на другой вот женишься… нехорошо это…

Коль до разуму достучаться не выходит, то, может, хоть до совести получится? Правда, на то надежда была слабая. Упрям Давидка, как и матушка егоная… и батюшка… Помнится, его родня тоже была крепко против этого браку… Не желали видеть графиней провинциальную девку без имени, без приданого. Чуяла свекровушка истинную натуру… Да ничего не помогло.

– Мы просто друзья… с детства…

– Ага. – В этакую дружбу Мизюкова верила не больше, чем в Матренкину искренность. Давид, может, и наивно полагал так, да вот у девки, мнилось, иное мнение было.

– Тетушка. – Он поцеловал руку. – Помогите мне… умоляю… Я и вправду без нее жить не смогу…

– Отпущу… продам… увози. – Ох, на грешное дело она племянника подбивает, но лучше уж так, чем с женитьбою. Глядишь, погуляет и остынет.

Опомнится.

– Нет. – Давид упрямо мотнул головой. – Я не поступлю с ней так… Это подло! Бесчестно!

– Дважды дурень.

Мизюкова поднималась по ступенькам тяжко, чувствуя на плечах своих каждый из прожитых годочков. Сколько их было? А сколько еще осталось? Про то только господь и ведает.

– Думаешь, она такая в тебя влюбленная? Может, самую малость и влюбленная… Но не настолько, чтоб разум утратить. Крутит она тобой… богатства желает, славы… а как обретет, то и ты не больно-то надобен станешь.

Насупился.

– Вы ее не знаете.

– Она на моих глазах росла, Давидушка, – вздохнула Мизюкова.

– И я очень благодарен, что вы вырастили ее такой…

От же… И как вот быть?

– Я живу ради нее… дышу… вот. – Он прижал теткину ладонь к груди. – Если с ней что-нибудь случится, то и я умру тотчас! Умоляю, тетушка… не разлучите…

– Иди уже… Подумать надобно.

О случившемся утром в доме ведали все. Удивительная новость о барской блажи – а чем иначе можно объяснить этакую предивную просьбу-то? – мигом облетела всю усадьбу. И на кухню заглянула. Аксинья, которой кухарка со вздохами и ахами поведала о том, как валялися молодые в ногах у барыни, милости испрошая, только головой покачала.

– Не буде с того добра. – Она помрачнела, чуя, как стягиваются над головою тучи.

Разгневается барыня на Матрену за наглость этакую превеликую, туточки и гадать нечего… а следом и Аксинья в немилость впадет. Этак и вовсе из дому погнать могут.

– Дура, – сказала Аксинья, сестрицу неугомонную завидев, и слова свои оплеухою подкрепила, от которой Матренка мигом в слезы ударилася. А кухарка головой покачала, жалела, стало быть… Ага, все-то Матренку жалеют, хоть бы кто разок про Аксинью подумал.

– Я люблю его! – всхлипнула Матрена, слезы рукавом размазывая. – Больше жизни люблю…

Кухарка запричитала, утешать кинулася…

Тьфу…

Ей-то что? Ей-то с этой любови развлечение одно, Аксинье ж думать надобно, как дальше жить…

– Не знала я, что он так… что посмеет ее просить… а он… – Матрена рыдала, уткнувшись в мягкую кухаркину грудь. – Он тоже меня любит…

Кухарка до таких страстев была зело охоча.

– Любит, – заверила она. – И женится всенепременно… Раз порешил, то и женится. Барин упрямый.

Только и барыня не менее упряма.

Но Аксинья на сей раз не промолчала.

– Сошлет тебя барыня, – буркнула она, к чесноку возвращаясь, который надобно было почистить да с солью растереть.

– Сбегу! – сверкнули черные сестрицыны глаза. – Вместе сбежим… Он меня не оставит…

Думала Мизюкова два дня… и два дня Давид не отходил от тетки.

Не ел.

Пил только воду. Глядел больными глазами, и под взглядом этим таяла решимость Мизюковой… а и вправду, вдруг да не блажь? Вдруг та самая любовь, которая одна и на всю жизнь? И если так, то откажи, и господь накажет. Ладно, господь, так ведь и Давидка от огорчения заболеть способный. Или вовсе помрет от жару любовного… Слыхала Мизюкова этакие истории.

Не простит тогда сестрица.

Сыночка единственного она любит пуще себя самое… а брак… что брак, как поженилися, так и разведут. Чай, времена ныне не те, что прежде… и коль не уживутся, то сумеют Бестужевы негодную невестку спровадить.

Чем больше о том Мизюкова думала, тем спокойней ей делалось.

Конечно, сестрица не обрадуется… и, может, этую любовь выдумкой сочтет, дурью, но коль так, пусть сама сие сыну и объясняет. Он же, поживши подле избранницы своей, глядишь, и поутихнет со страстию, разберется, что и к чему…

На третий день Мизюкова кликнула племянника и горничную, глядеть на которую после того дня спокойно не могла.

– Дам я тебе свободу. – Слова сии было нелегко произнесть. – А уж что вы с ней делать станете – не моя забота… Только, Давидушка, подумай еще раз… Хорошенько подумай… о матушке своей…

Мать он любил.

Но Матрену Саввишну свою любил еще сильней. И коль желала Мизюкова племянника образумить, то не те слова подобрала. Он, счастливый, что обрела его избранница свободу, враз подумал о матушке своей горделивой с ее планами… и о том, что сделает она все возможное, дабы порушить эту женитьбу… и о том, что, быть может, не сумеет он защитить свою невесту…

А вот жену – дело иное.

Обвенчались Давид Бестужев с избранницей своею, бывшею холопкой Матреной Саввишной, на следующее же утро в местечковой тихой церквушке…

Из полиции приходили.

Так должно было быть, и человек уговаривал себя не волноваться.

Он ведь готовился к этому визиту.

– Значит, вы поехали в ресторан…

– Не совсем. – Человек старался не смотреть полицейскому в глаза. Он читал книги, он знает: в глаза смотрят, когда врут. А ему надо, чтобы его ложь походила на правду.

Он почти и сам поверил, что это и есть правда.

– Домой… я не люблю рестораны… – Человек рукой махнул. – Да и… настроения, честно говоря, не было.