Оттого и настрой Мизюковой испортился окончательно. К завтраку она спускалась раздраженною, недовольною всем, но пуще всего – собой самой и излишней своей чувствительностью. И даже вид племянника, бодрого и непривычно серьезного, ничуть не успокоил ее.

– Дорогая тетушка, – обратился он, приложившись к ручке со всем почтением, – имею я к вам беседу о деле одном, в котором, надеюсь, вы мне не откажете…

Предчувствие окрепло. Кольнуло больное сердце…

– Здоров ли ты? – поспешила спросить Мизюкова, отгоняя мысли о страшном. Вдруг да ранен был Давид? Аль и вправду подхватил на своих Кавказах болячку какую? В карты проигрался и ныне денег требует… Но деньги – не беда, денег у Бестужевых всегда хватало…

– Здоров, тетушка. – Давид слабо улыбнулся. – Почти здоров… телом… а душою болен… В вашем доме я потерял покой и сон…

Мизюкова нахмурилась.

Захандрил? Оно и верно, какие ныне развлечения в усадьбе? Он-то к иной жизни привыкший… и значится, в столицу уедет… и вновь станет скучно и сонно.

– …я только и способен, что думать о ней…

– Погодь. – Мизюкова прервала пылкую речь, разумея, что упустила кое-что важное. – О чем ты говоришь?

– О ком… о вашей горничной, Матрене… Я прошу вас отпустить ее… и благословить нас…

– Что?!

Пол качнулся. И потолок, и сама усадьба, казалось, вздрогнула, услышав об этаком.

– Погодите, тетушка. – Давид упал на колени. – Я понимаю, что это… звучит странно… но я люблю ее! Люблю как саму жизнь! Больше жизни… и этой жизни мне не будет без Матрены!

Вот паскуда! Боярыня аж задохнулась от гнева, переполнявшего ее.

Змеюка неблагодарная… да как посмела она… Давид – хороший мальчик, но бестолковый, как все мужчины… Любит он… Повелся на глаза черные, на личико смазливое… и сама-то она хороша, надо было девку отослать от беды, а ныне… Ничего, и ныне отошлется.

С глаз долой!

– Тетушка! – Давид взмолился, чувствуя, что тетка его, женщина, которую он полагал если не матерью, то человеком всяко близким, способным к пониманию, в нынешней ситуации понимать его не желает категорически. – Прошу вас, выслушайте…

Он говорил о любви, путано, но пылко. И тетку за руки хватал, пытался поцеловать… Он требовал и едва ль не плакал, глядя на застывшее лицо Мизюковой.

– Матрена! – Крик ее разнесся по всему дому, пугая дворню. – Матренка, чтоб тебя…

Матрена явилась пред ясные очи барыни немедля. И получила оплеуху.

– Ах ты, дрянь! – Барыня с трудом сдерживалась, чтоб не вцепиться наглой девке в космы. – Да как ты посмела…

Давид вскочил.

Он обнял нареченную, заслоняя собою от теткиного гнева.

– Украду, – сказал в глаза барыне глядючи. – Если разлучить посмеете… или застрелюсь… Жить без нее не буду!

– Дурень! – Мизюкова только сплюнула.

Вот же… мужики… бестолковые… Покойный-то муженек тоже до женского полу слабый был. Вечно лгал, буде занят… а то Мизюкова не знала про занятость его… батюшка Давидов тоже… польстился на прекрасное сестрицыно личико. А та и рада была подыграть.

Трепетная она.

Нежная.

Этакая по углям босой пойдет, ежели надобность в том почует, и не поморщится. Вона, скоренько после свадьбы все-то в свои ручки трепетные прибрала, муженек и опомниться не успел, как под каблучком очутился.

И слова-то поперек молвить не смеет… все ради дорогой Ольгушки…

Матрена плакала.

Красиво, стервища этакая, плакала… на люди… не то Мизюкова не знает, как взаправду плачут бабы от обиды иль горя. Тогда-то не сыплются слезы хрустальные из глаз и не летят по смуглым щекам… Настоящая обида уродлива, а уродство Давида отпугнуло б. Он же, рыцарь бестолковый, обнимает Матрену, по плечикам гладит, говорит что-то… а что – не разобрать, да и не больно-то хочется. Ясное дело, благоглупости любовные. Матрена слушает, а слезы утирать не спешит. Губку отставила, ни дать, ни взять – дите горькое, только правды в том – ни на грош… и ведь как оно вышло, что сама барыня слепа оказалась?

Не заметила этого роману… Перед самым носом, почитай, крутили…

– Простите, – дрогнувшим голосом сказала Матрена и на колени упала, вновь же поза красивая, видать, долго репетировала, актриска доморощенная… Гнать ее… Метлою поганой гнать из поместья… Выдать замуж за кого поплоше, и пущай в деревне хвостом крутит. – Я… я ни в чем не виновата пред вами…

Руки, протянутые в жесте молитвенном – прям-таки грешница раскаявшаяся, – дрожат, только глядеть на этакое позорище отвратно.

– Я лишь не желала уронить свою честь… Опозорить вас… Доверие ваше…

Доверие… вот и вышло с того доверия… а ведь мнилося, что не так и проста девка, какой представлялась… и журнальчики она проглядывала превнимательно… и платья-то шила, вроде и простые, а все одно интересные… то бантик нацепит, то воротничок оправит… покрасоваться норовила… прежде-то это боярыню веселило.

Холопка, а туда же, в моды лезет…

– Я… я буду покорна вашей воле… – И голову повинную опустила.

– Тетушка…

– Прочь подите… – Мизюкова вдруг ощутила себя неимоверно старой. Ах, бестолковая, безглазая, безухая… допустила до беды, а теперь… Ежель девку и вправду отослать, то… то с Давидки станется какую глупость учинить. Батька егоный, помнится, из-за сестрицы стреляться изволил, мало что не убился… А этот… стреляться в поместье не с кем, но может и вправду девку выкрасти… иль в драку полезть, коль мужика какого ей сосватать. Еще до душегубства дойдет.

Скандал…

И попустить – тоже скандал…

– Идите. – Мизюкова тяжко оперлась на перила, чувствуя, как трепыхается в грудях утомленное сердце. – Мне подумать надобно…

Матренка скоренько слезы лживые вытерла и в коридор шмыгнула, на кухне, стало быть, прятаться пошла… а Давид остался.

– Тетя…

– Дурень ты. – Тетка отмахнулася от предложенной руки. – Ох, дурень… Ну понравилась девка, так оно ясно… смазливая… погулял бы и…

– Я не могу так с ней!

– Замуж-то зачем звать? Холопку-то…

– Она лучше многих родовитых… Она светлый, чудесный человек. – И под локоток все ж тетку подхватил, почуял сомнения. – Мне с нею легко, как ни с кем иным… Я люблю ее…

– В штанах вся твоя любовь, – проворчала Мизюкова. – И на ближайшем сеновале минула б… Ты хоть понимаешь, какой скандал теперь будет?