— Так, может, она уже их…

— Что ты! Избави бог! Я слежу! Все ночи у дома ее торчу. Днем жену посылаю. Ты ночью склады свои сторожишь, я — их. Так и ходим, — он доверительно взял Леонтия под руку. — Евграшке не верь. И работникам не верь никому. Сторожить сам не будешь, все раскрадут. Худой компаньон у тебя. Вот уж я б не пропьянствовал.

Надо было кончать всю эту историю. Леонтий сказал:

— Слушай! Коли там две сотни тысяч, узнай, сколько дать, чтобы старуха еще месяца два пожила. После суда уже или до — все едино. А мы подумаем. Ключи поищем. Может, через дочку от нее узнаем. Обидно ж, если капитал зря пропадет. И Дону будет лучше, коли мы такие деньги в дело пустим. Чего им в земле гнить? Но так: что выручим — пополам!

— Точно, — ответил Афанасий. — Я с тюремным врачом столкуюсь, — он говорил сдавленным торопливым голосом, совсем, казалось, не делая вдохов. — Положит в лазарет, будет хоть полгода держать. Но он дешево не возьмет. Тысячи две, и это если дать «катериненками», — он помолчал, несмело глядя на Леонтия, вдохнул и быстро выпалил: — Деньги давай уж тогда. Я сразу и передам. Тут и часа нельзя ожидать.

«Врешь ты все, — подумал Леонтий. — А и пусть. Куплю и этого», — но, чтобы поиграть на нервах Афанасия, сказал:

— Нет уж, милый, так дело не пойдет. Деньги мои. Я хочу сам с твоим доктором встретиться.

Афанасий ни жестом, ни словом не выдал своего разочарования. Только откинул голову назад, словно пытаясь увидеть что-то вверху, в зените небосвода, и кадык его заходил вверх и вниз.

Леонтий закончил:

— Ладно. Передашь сам. Но, когда деньги получим, все расходы пополам. И чтобы все было честно!

— Так же и будет! — подхватил Афанасий. — Дайте только!..

«Пронесло», — подвел итог Леонтий, и все-таки ощущение, что он ввязался в очень и очень опасную игру, овладело им.

В девять часов вечера 26 октября перрон и станционные пути снова были оцеплены патрулями и очищены от пассажиров. В черте города охрану расставили и вдоль всей железнодорожной насыпи. Ночь начиналась безлунная, тучи затянули небо, временами налетал дождь. Что-либо разглядеть издали нечего было надеяться. Оставалось или устроиться на вокзале, или уйти в степь и там подобраться к полотну дороги.

Одно особенно настораживало. Судя по числу патрулей, в караул выставили нацело казачий полк и всю железнодорожную и городскую стражу. Не значит ли это, что составы проследуют быстро — друг за другом, а то и сразу по обоим путям, как при массовой переброске войск?

Кто мог знать? В городе, вероятно, никто. Ни военный комендант, ни начальник станции. Все они только выполняли приказы.

Протомившись неизвестностью почти до десяти часов вечера, Леонтий решился на очень смелый шаг. Со стороны города (через перрон его не пустили) он прошел к кабинету начальника станции и несколько минут прогуливался перед дверью. Из кабинета доносились нечеткие голоса. То, что там находится несколько человек, устраивало Леонтия. Если войти во время разговора, можно, и не задавая вопросов, что-либо узнать. А чем меньше спрашиваешь, тем меньше опасность провала. Эту истину Леонтий постиг. Однако нельзя было лезть наобум. Установить же по голосам, что за люди в кабинете, никак не удавалось.

Наконец он решился, толкнул дверь и вошел, говоря:

— Разрешите, пожалуйста! Мне на одну только минуточку!

За столом рядом с начальником станции сидел военный комендант, а перед ними стоял худенький человек в черной железнодорожной шинели и с обер-кондукторской сумкой через плечо.

— Ты ж только с фонарем в хвосте посидишь, — говорил раздраженным голосом начальник станции. — Это дело особое. Тут не всякого можно.

— Но разве оно по моей квалификации, — уныло, видимо, не в первый раз уже, начал человек с обер-кондукторской сумкой.

Начальник станции перебил его:

— Почти от самого Царицына человек хворый ехал! — он, как на незнакомого, посмотрел на Леонтия. — Что вам угодно? Вы ко мне?

— К вам, — проговорил Леонтий с улыбкой: начальнику станции он немало переплатил и «катериненками», и «керенками», и донскими деньгами и твердо рассчитывал на его расположение, — дело у меня к вам очень важное…

Военный комендант привстал из-за стола:

— Что такое? Почему вы зашли?

— Я подумал было, — Леонтий, как только мог, изображал смущение: беспомощно улыбался, бестолково водил руками перед собой, — вагончик с солонинкой погружен утром еще. Нельзя ли до Зверева подцепить? Поезда, говорят, туда скоро пойдут.

Комендант сморщился:

— Мало ли какие поезда! И вообще — что это? Заходите, как к себе домой, лезете во всякую щель…

Леонтий, пятясь, отступил к порогу:

— Так ведь торговля. Товар же… Вагончик с утра погружен, — дверь за ним захлопнулась, но он все еще повторял с улыбкой: — Торговля… Вагончик погружен…

Он пытался осмыслить то, что узнал. Во-первых, какой-то состав шел из-под самого Царицына. Но и под Царицыным был фронт! Состав шел с фронта на фронт. Если в нем находилась воинская часть, значит, там позиции ослабили. Во-вторых, поезд уже прибыл на станцию, раз речь идет о замене заболевшего кондуктора, но в то же время на вокзале народа не прибавилось, на перроне не слышалось ни шума, ни топота. А допустить, чтобы солдаты эшелона, проделавшего такой путь, да не вышли на стоянке из вагонов, можно было только в одном случае: если их оттуда не выпускали. Но что же тогда за войска в этих вагонах? Штрафники?.. Однако, судя по разговорам с Горинько и Фотием Фомичом Варенцовым, провиант этим эшелонам не нужен вообще. Значит, и штрафников нет в них! Но тогда кого же все-таки везут с Царицынского на Воронежский фронт?

Что можно было предпринять? Пожалуй, только одно: срочно послать через фронт сообщение — происходила не рядовая переброска войск, к ритму которых приспособлены визиты обычных связных. Совершалось нечто совсем другое, непонятное.

Он мгновенно нашел, кто может выполнить его поручение: Мария Полтавченко.

Хорошая дивчина! Он попытался представить себе, какие у нее глаза, волосы, лицо, и вдруг не смог. Оказалось, он ничего этого не запомнил. Восхищение, которое он испытал, когда узнал, что она тоже боец отряда красных разведчиков, заслонило в его сознании черты ее облика.

Да. Марию и послать через фронт.

Но ведь она не поверит ему! Еще бы. Через два дня после ареста матери придет торговец, который водит дружбу с начальником городской контрразведки, и даст шпионское поручение. Кто тут поверит?

И Матвей не поверил бы: ему было шесть лет от роду, когда он, Леонтий, покинул дом. Что Матвей помнит о нем? Почти ничего. А что видел и знает? Спекулянт, разбогатевший на деньги, появившиеся неизвестно откуда.

Поверить — если вот так прийти и прямо сказать — могла б только Настя: она знает, каким он был в юности. Но имеет ли он право на это? Ведь еще тогда, в штабе армии, когда его направляли в тыл к белым, обсуждался вопрос, привлекать ли к разведработе всех остальных Шороховых. Решили не привлекать. Так ему будет легче изображать рабочего, выбившегося в торговцы и потому всецело преданного белому строю. И, значит, если уж и можно кого-либо посылать через фронт, то лишь Марию.