Он посмотрел на часы: было около двух — и так же неторопливо пошел к синематографу, уже издали заметив толпу публики возле входа.

* * *

Он узнал ее еще издали. И, как думал потом, сразу понял, что она-то и есть связной.

Она тоже узнала его и отвернулась, испуганно прижав руки к вуали, к губам.

Они обменялись условными фразами и сразу же пошли по тротуару: она слегка впереди, он на полшага сзади, как вежливый кавалер.

— Я очень счастлив, Мария, — сказал он, и это были его первые слова после пароля. — Счастлив, что это именно вы… Не знаю почему, но вы мне как-то очень дороги, Мария…

Она обернулась к нему, и по глазам, по улыбке, по выражению доверчивости он угадал вдруг: она просто любит его. Давно. Верно. Навеки. И он не смог продолжать.

Им нельзя было ни взять друг друга под руку, ни вообще долго быть вместе: для человека, который случайно стал свидетелем начала их встречи, это могло бы показаться странным. Им следовало разойтись на ближайшем углу. Куда ей предстоит идти дальше, он не спрашивал. В какие-нибудь поселки, города, под обстрел. Да и некогда было говорить о чувствах и отношениях. Ей надо было успеть сообщить о встрече с Варенцовым в Луганской, о том, что он подозревает, его, Леонтия; ему — о всем том, что удалось узнать по пути в Ростов и что потому не попало в сводки.

Он хотел было сказать, что будет завтра гостем генерала-вешателя Шкуро, но удержался. Пойдет ли он теперь на нее? Вдруг Варенцов уцелел и возвратится в город? Говорил же ему об этом на вокзале Фотий Фомич!

Но если он не пойдет на встречу со Шкуро, разве это помешает Варенцову начать расследование? И разве отказ не набросит на него тень в глазах нового начальника городской контрразведки? Значит, надо идти.

Но он не сказал об этом. Зачем зря волновать? И без того ей предстоит еще такой трудный путь, ну а все, что произойдет с ним самим в эти ближайшие дни, в свое время попадет в сводки, переправится через линию фронта, ляжет на столы военных специалистов…

Генерал Шкуро принимал депутатов ночью в помещении вокзала, был одет в белую черкеску с погонами, энергичен, пьян и словоохотлив. Леонтий слушал его спокойный, улыбающийся, но внутренне оспаривал каждую фразу.

— Самый скверный район, господа, — говорил Шкуро, скалясь в хмельной улыбке, — это вот вроде вашего: шахты, рудники, заводы. Вот уж где распропагандированы рабочие! Все, как один, большевики! Оставляем поселок, а нам в спину стреляют, — он внезапно нахмурился, его скуластое безбородое лицо окаменело, потом он из-под припухших век пристально оглядел депутатов и улыбнулся. — А что за народ мои казаки! Куда ни Придут — колокольный звон, музыка играет, казаки поют, весна, солнце, любовь и прочее такое… Но уж зато все, что на убитых найдут или подымут брошенное, тут уж ничего не поделаешь: берут себе, в казну не сдают. Я было пробовал бороться с этим: такие-сякие, поделились бы хоть с сотней своей! «Что вы, — говорят, — ваше превосходительство, — це уже коммунизм буде, если делиться, а мы против коммунизма деремся…» Что тут скажешь? Это народ говорит. Против разве поспоришь?

Леонтий стоял в двух шагах от Шкуро, думал: «Что вы, бандиты, знаете о коммунизме? Что вы знаете о народе? Что вы можете говорить о народе? Разве вы народ? Вы пена слюны бешеной собаки!»

— … Наши дела просто блестящи. Это у вас тут паника, а на самом деле мы только и ждем момента, чтобы проявить всю свою мощь и вихрем влететь в Москву. Но еще до того, господа, мы решим все эти так называемые «вопросы». Рассуждают: женский вопрос! Есть он? Есть. Я лично убедился, что в воспитании большевистских банд особое участие принимают женщины. Они позволяют себе даже производить стрельбу из-за углов, из окон, крыш, чердаков. Многие говорят то да се. А я считаю для них слишком почетным расстрел или повешение. Я строго приказал, чтобы применялись розги, вплоть до засечения виновных. Такое домашнее средство произведет надлежащее воздействие. Пусть займутся горшками, кухней и воспитанием детей будущего, а не политикой, абсолютно чуждой их пониманию…

Леонтий оглядел толпу военных, заполнявших вестибюль, и встретил взгляд Семена Варенцова. Варенцов стоял сбоку, у стенки, и смотрел не на Шкуро, а на него, Леонтия, смотрел изумленный, будто затаивший дыхание, готовый закричать.

— … Говорят: «Земельный вопрос! Рабочий вопрос!». А побеседуйте с любым казаком или рабочим. И он согласится, что богу — богово, а кесарю — кесарево. Мадонну Рафаэля создал Рафаэль, а не комитет художников. Думать, что курица будет одна и для Шекспира и для Мотьки или Матрены, — худший большевизм, господа! На днях генерал Деникин обратился к рабочим Луганского района с простым и ясным приказом: «Я обещаю разогнать ваши совдепы, наркомы, ревкомы и всю прочую накипь. Вместо беглых каторжников я поставлю у власти людей со знанием дела. Но знайте — генерал Деникин шутить не любит», — вот вам и решение рабочего вопроса, господа!..

Леонтий еще ближе подошел к Шкуро. Теперь они стояли почти рядом. Только в этом было спасение: поселить в Варенцове сомнение: «Крикнуть? Разоблачить? Но как крикнуть, коли Леонтий запросто беседует с самим Шкуро? Не значит ли это — усомниться и в самом Шкуро? И, следовательно, — в себе самом?»

Минуту или две стояли они так в разных концах вокзального вестибюля — Варенцов и Леонтий, скованные единым напряженным ожиданием: что будет? что совершится?

И по тому, как изменилось вдруг выражение лица Варенцова, Леонтий понял: Варенцов не крикнет. Не сможет. Он больше не верит в себя.

И что-то, тоже вдруг, произошло в нем, выкристаллизовалось, мгновенно определилось в характере, переменило осанку, устранило последнюю нерешительность. Страха не стало — ни перед Варенцовым, ни перед Шкуро, ни перед самой смертью.

Он больше не притворялся депутатом-торговцем. Он сделался тем, чем ему было нужно казаться в эту минуту. Воля достигла в нем максимума. Его можно убить, но нельзя захватить врасплох.

Он подошел к Варенцову, взял его под руку и повел в круг избранных — в круг щедрых жертвователей, толпившихся возле Шкуро.

И, подходя туда, он еще раз отметил: страха нет.

Он — разведчик, чекист, резидент.

Он выковал в себе разведчика.