Сейчас в деревне был небольшой колхоз, который, надо сказать, влачил жалкое существование. Машинного парка почти нет, два или три старых трактора, а мелкие агрегаты – сеялки, веялки, плуги и тому подобное – были еще из тех, что конфисковали у крестьян в период раскулачивания. В основном все работы и перевозки производились на лошадях. В колхозе имелась конюшня, куда мы с Лешкой и деревенскими парнями любили ходить. Помогали всегда пьяному конюху Тойво чистить животных, запрягать их в телеги. А больше всего любили, взгромоздившись с перегородки денника на спину лошади, скакать верхом, отбивая все, что можно, пока не полетишь кубарем на траву.

Когда мы подошли к дому, оттуда выскочил растрепанный Лешка.

– Ура, папа приехал! – заорал он и бросился на шею к отцу.

Пока отец с Лешкой тормошили друг друга, на крыльце показалась бабушка. Она подошла к нам и, обняв отца, со слезами на глазах сказала:

– Ну здравствуй, сынок, вот и еще раз удалось свидеться.

Все вместе мы пошли в дом, где сразу же были усажены за стол. Еда у бабушки была немудреная: картошка в мундире, молоко и немного сметаны. Ну и, конечно, калитки – пирожки с открытым верхом из ржаной муки с картошкой и пшеном.

– Ты что, мама, корову никак завела? – спросил отец.

– Да что ты, господь с тобой, – удивилась бабушка. – Куда мне с коровой-то справиться. Это я у соседки беру, у нее одна корова на всю деревню. С фермы молоко нам не продают, сразу в город увозят.

Немного погодя, когда мы поели, отец открыл чемодан, и процедура выдачи подарков началась снова. Лешка, прижав к груди коробку с набором инструментов, убежал в сарай, пристроенный к дому, и скоро оттуда послышались удары молотка. А бабушка, накинув платок на плечи, прихорашивалась около зеркала. Отец, улыбаясь, наблюдал за ней, сидя на лавке у стола. Скоро между ними разгорелся спор, который начинался каждый раз, когда отец приезжал в отпуск.

– Мама, тебе не надоело в деревне? Сидишь тут одна, как сыч, зимой ни тропинки, ни света. Даже радио нет. Дизель и тот только до одиннадцати свет дает, да и ломается чуть ли не каждый день. А в Ленинграде Нинка одна живет, и комната такая большая. Ехала бы ты к ней. Она только рада будет, сколько мы уже по этому поводу разговаривали.

– Даже и не уговаривай. Здесь родилась, здесь и умру. Вот если только ноги носить не будут, тогда, может, и соглашусь.

Подобный разговор все продолжался, и я решил выйти прогуляться. Деревня стояла на длинном мысу, глубоко вдававшемся в озеро, раскинувшееся на тридцать километров, так что противоположного берега не было видно. Стояла ясная погода, дул легкий ветерок, отгоняя надоедливых комаров, в небе щебетали ласточки. Я шел к песчаному пляжу в полной расслабухе.

На пляже обнаружил пару знакомых парней, с которыми в прошлом году вместе таскали яблоки из колхозного сада и катались на лошадях. Мы пару раз окунулись в теплую парную воду, а потом сидели на камнях и вели неспешный разговор о всяких мальчишеских делах.

Потом я так же неторопливо побрел домой. Разговор отца с бабушкой уже закончился, и она хлопотала у плиты, готовя ужин. Лешка в сарае колол дрова, а отец, разложив все наши рыбацкие принадлежности на большом кухонном столе, готовил снасти к завтрашней рыбалке.

– Сережка, ты как раз кстати. Вот тут у меня бутылочка есть, – он подал мне четвертушку водки, которая производилась в нашем городе и которую проезжавшие через наш город транзитные пассажиры называли «энский сучок», – сходи к Тойво, отдай и попроси, чтобы дал нам завтра лошадь с телегой на сутки.

Когда я пришел к Тойво, тот как раз пребывал в хорошей похмелюге. Он сидел в каморке при конюшне.

– А, Сергей! Тафно приехал? А я фот болею. – Он посмотрел на меня воспаленными глазами.

– Тойво, отец просил завтра телегу с лошадью дать нам на денек, у вас ведь сейчас нет никаких особых работ.

Я протянул ему четвертушку.

Конюх трясущимися руками схватил бутылку, ловко ее откупорил и, запрокинув голову, быстро высосал все содержимое прямо из горлышка.

Буквально через пару минут передо мной стоял совсем другой человек. Исчез тремор, глаза смотрели спокойно и уверенно.

– Перетай отцу, что зафтра вам запрягу Зорьку, она смирная совсем, прихотите часиков в семь утра, все бутет стелано.

Вернувшись домой, я доложил отцу, что все в порядке, и сел помогать ему готовить мушек для завтрашней рыбалки. Местные, конечно, такой рыбалкой не заморачивались: они просто ставили сети и снимали улов, который в те годы практически не продавали. Рыбу покрупнее употребляли в уху и жарили, а мелкую сушили в русской печке и варили из нее уху зимой.

Мы же собирались ловить рыбу на порожистой речке, вытекающей из озера. В те годы там все лето, как правило, шел молевой сплав леса и поставить сети в реке было невозможно, а вот удочкой удавалось поймать очень даже неплохо.

Приготовив снасти и поужинав, мы легли спать. На улице стояла полнейшая тишина, не слышно было даже собачьего лая. Мы спали как в раю.

Утром я проснулся, как ни странно, первым и разбудил отца. Он удивленно посмотрел на меня:

– Однако растешь.

Сразу же встала и бабушка приготовить нам завтрак. Съев яичницу и выпив по стакану чая из самовара с парой ломтей домашнего хлеба, мы втроем, взяв свои манатки, отправились на конюшню. Тойво свое слово сдержал: у конюшни нас уже ждала телега с пуком сена, кинутым поверху, и запряженной Зорькой.

– Кута поетете? Езжайте на Терви Коски, там хорошо хариус брал.

Поблагодарив за совет, мы кинули вещи в телегу и отправились в путь по старой лесовозной дороге.

По дороге распевали песни. Особенно старался Лешка. Мы с отцом, слушая его рулады, обменивались улыбками, иногда морщились. Но прерывать такое энергичное исполнение было бы грешно, и мы терпели его безголосое пение до самой цели нашего путешествия.

Свернув на небольшую поляну рядом с рекой, откуда уже был слышен рев порога, остановились. Отец быстро распряг лошадь и, ловко спутав ей ноги веревкой, отправил пастись.

– Учись, Сережка, пока я жив.

– Да я и так все это умею! – возмущенно произнес я.

Затем мы быстро собрали удочки, набрали под камнями на берегу ручейников и полезли в порог.

Не успел я забросить удочку, как на крючок сел здоровенный хариус. Поводив его немного, я прижал его к себе. Переливающийся на солнце хариус был очень красив. Гордо показав улов отцу и Лешке, только подходящим к берегу, я кинул рыбину в сумку и продолжил ловлю. Не успел я и пару раз перезакинуть наживку, как взял второго такого же.

С берега раздались возмущенные голоса:

– Сережка, оставь и нам хоть что-нибудь!

Наконец мы все распределились по порогу, и началась настоящая ловля. Периодически из-за проплывающих бревен приходилось ее прекращать, но затем партия леса проходила, и можно было снова ловить. Мы закончили рыбалку около четырех часов дня и вернулись на поляну, где отец всем быстро нашел работу. Лешка разжигал костер, я побежал к реке чистить рыбу для ухи, а отец осуществлял общее руководство и накрытие на стол.