Беда в том, что сочинять по карте военные планы Роман Федорович, даже став генерал-лейтенантом, не любил. Фронтальная атака, войсковая операция, безвозвратные и санитарные потери. Для барона-второгодника задача непосильная — два года в младшем классе Морского кадетского корпуса. Тактика, стратегия, позиции, диспозиции. Скука, заевшая еще в военном училище. То ли дело в конном строю да на пулеметы, впереди всех с шашкой в руке. Есть упоенье в бою! Лихая атака — как с утреца перед завтраком хватить стакан водки, лучше смирновской. Ощущения схожи, но веселый и смертельный свист пуль добавляет остроты и какой-то свежести. Все равно настоящей русской водки здесь, за тысячу верст от России, не достать! Богом забытый убогий край. И пьют несуесветную гадость — сделанную из хлеба пародию на водку — ханшин. Чем еще потешить, порадовать душу? Морфий уже был. Опиум? Тоже дрянь, если разобраться. Причем дрянь опасная, недаром англичане двести лет травят ею китайцев.[15] Из всей доступной хмельной дури остается игра со смертью, здесь этого сколько угодно и Роман Федорович — удачливый игрок.

А военными планами пускай забавляется штаб. Там карту Монголии уже измарали разноцветными стрелами, пунктирами, наляпали смешных кружочков и теперь с воистину детским усердием все это по линейке соединяют в какую-то стратегическую операцию. Пустая затея. У генерала Унгерна вся штабная документация сжигается каждые десять дней. По разлетающемуся в степи пеплу от рапортов и донесений — весь путь дивизии черным пунктиром. В самом деле, не таскать же по бескрайним просторам Монголии весь этот бумажный хлам. Лошадей и так не хватает. Сам же Роман Федорович письменный приказов отродясь не издавал. Офицеров называл только по фамилии, без имен и званий. «Сипайлов, всех пленных красноармейцев под пулемет! Я их видел, сплошь комиссары…».

Весь этот штаб давно пора к чертовой матери разогнать, да как-то неудобно, неприлично даже. Целая дивизия под командованием генерал-лейтенанта и без своего штаба. Не солидно! И что скажут монголы? Что их Джинджин-Наойн умеет только шашкой махать?

День штурма. Но штабные затейники напланировали такого, что Ургу удалось взять только с третьего раза. Да и то, наверное, благодаря чингисову знамени, которое по приказу Унгерна появилось в боевых порядках, что-то долго просыпался в то утро разленившийся монгольский бог войны.

Только к третьему штурму разгорелись костры на священной горе Богдо-Ул. Стремительно завертелось Колесо, окруженное молящимися ламами-хранителями.[16] В лагере китайцев поднялась паника. Увидев приближающихся галопом казаков, услышав странный звук — свист Великих Арканов степи, солдаты-гамины стали разбегаться. Изрублен в капусту их конный резерв. Несколько ошалевших от ужаса пулеметчиков судорожно вцепились в гашетки своих «Максимов» и пытаются беспорядочной стрельбой заглушить страх. Их успокаивают гранатами, а особливо непонятливых — штыками и казачьими шашками. К вечеру всё было кончено.

По законам войны, если город взят штурмом — три дня на разграбление. Ликует Шиндже-Повелитель Смерти, доволен Джинджин-Наойн, все взятое, на саблю, на пику, на штык, победителями — его добыча, бьется в конвульсиях охваченная Арканами Страха столица Урга…

Старинный, красного дерева, тяжеленный комод с оглушительным грохотом разлетелся на доски в нескольких шагах от Унгерна. Испуганно шарахнулась даже привыкшая к близким разрывам снарядов его черная кобыла Машка. Комод вылетел с третьего этажа богатого купеческого дома на главной улице.

— Эй, черти, поосторожней! Что здесь происходит? — Унгерн осадил Машку и сердито посмотрел наверх. Из распахнутого окна выглянул хорунжий Азиатской дивизии в мохнатой, надвинутой на глаза, папахе. Его лицо надвое рассекал глубокий сабельный шрам, глубокий настолько, что, казалось, сдвигал, нарушая симметрию, половинки усатой физиономии. Усмехнувшись барону зигзагом раздвоенной жуткой улыбки, хорунжий радостно доложил:

— Виноват! Так что, ваше превосходительство, ищем тута большевиков и китайских шпионов! Бывает, что и в шкафах злодеи эти хоронятся…

Напялив на свои старые шинели новенькие шёлковые китайские халаты, казаки с шутками и прибаутками вытаскивали из дома туго набитые узлы. Добра набралось уже на три воза. Рядом уныло жевали жвачку запряженные монгольские верблюды, сердито взъерошив свою зимнюю густую шерсть. Из распахнутых окон доносились отчаянные женские крики.

Барон недовольно поморщился:

— Ну, хоть русских могли бы и не трогать, хорунжий!

— Да хто ж их трогает, ваше превосходительство? Это мы так, знакомимся… А ежели попадется баба у которой имеется законный муж, то тут и вовсе ни-ни, никаких амуров, прости господи! У нас с этим строго, озорничать не дозволяем…

У соседнего уже разграбленного дома, в густой луже крови, ничком лежала китайская девочка, ребенок лет семи. Некогда нарядное — в ленточках и бантиках, а теперь в клочья разодранное платье издали делало ее похожей на куклу, надоевшую и брошенную. Рядом пристроился огромный степной ворон и принялся выдергивать из детского тельца светло-розовые кусочки мяса. Ворон недовольно покосился на подъехавшего Унгерна и, волоча по земле черные крылья, отбежал в сторону.[17]

— Сипайлов! — подозвал начальника своей контрразведки барон. — Это что за паскудство! — плетью-ташуром он указал на тело девочки. — Убрать немедленно и похоронить! И, вообще, пора прекращать эту вакханалию! Нам в этом городе еще жить!

Полковник Сипайлов оскалил в улыбке порченые зубы:

— Осмелюсь напомнить вашему превосходительству, что согласно вашему же приказу город на три дня отдан войскам. Осталось два дня, пусть наши казачки порадуются, душу отведут… А девочку мы похороним, не звери, не извольте беспокоиться…

Вернувшись в штаб, Унгерн первым делом осушил залпом стакан местной водки — отвратительного ханшина. Победители…Зверье! Дикари! И с такими скотами ему возрождать Срединную Империю — Четыре Угла Азии под одной крышей. Фантасмагория! А может как раз с такими и возрождать? И какой странный человек этот Сипайлов.[18] Приблудился к удиравшей от красных дивизии Унгерна еще в Сибири. Непонятные, похожие на липу, документы, жалостливый взгляд оставленной хозяевами собаки. Череп обтянут желтоватой кожей, слегка раскосые глаза — то ли какой-то азиат, выдающий себя за русского, то ли русский, смахивающий на азиата. Уверял, что побывал в чекистских застенках: «расстрелян, закопан, бежал». Как раз открылась вакансия начальника отдела военного контроля — контрразведки дивизии. Занимать ее никто не хотел — пакостная и гадкая работенка. Даже не тыловик, не штабная крыса, а какой-то господин жандарм, заплечных дел мастер. Хорошего офицера из благородных не поставишь, а казаки годились только в расстрельную команду.