— Теперь это единственное, что имеет для меня значение. Работа никогда мне не надоест и никогда не подведет. Ты понимаешь, что я имею в виду.

— Так уж получилось, что понимаю.

Стена позади него, составленная из зеркал, отражала поллюжины отдельных фрагментов: белая рубашка, черные усы, облегающая куртка, квадратная челюсть, удушающий галстук. Сейчас он не был похож на героя, он был похож на человека, совершенно уверенного в одних вещах и абсолютно неуверенного в других. Как и все мужчины, которых я знала. Как и все люди, которых я знала. Такой же, как и я.

— Я не знаю, когда получится отплыть, — сказала я. — Возможно, только через несколько недель. Не забудь оставить для меня след из хлебных крошек, ладно?

— Обязательно.

— Ты же знаешь, что ты мне очень нравишься, Хемингстайн, — сказала я ему, решив послать к черту Доса и то, насколько двусмысленно эти слова могли прозвучать. Я верила, что мы друзья. Чувствовала, что у нас есть взаимопонимание, схожие взгляды, и мне хотелось доверять этому чувству. — И я счастлива, что мы будем в одной команде.

Он снял очки в металлической оправе и посмотрел на меня. За три месяца, прошедшие с тех пор, как мы расстались в Ки-Уэсте, все наши разговоры проходили по телефону или через наспех нацарапанные письма. Как отражались перемены настроения в его глазах, значение улыбки — все это оставалось для меня загадкой. Познавать нового человека сложно, но и увлекательно одновременно. Все тайны надежно спрятаны под прочным замком, но только пока не найдешь нужный ключик.

— Ты мне тоже нравишься, дочка. — Эрнест заговорил, и его взгляд немного изменился, будто он хотел сказать еще что-то. Но тут Лилиан вынырнула из-за угла и, потянув его за руку, сказала, что очень голодна. Я и опомниться не успела, как она вытащила Эрнеста из полутемного бара в соседнее помещение, прочь с моих глаз.

Часть 2. В Испанию с мальчиками

(Март-май 1937)

Глава 10

Эрнеста я больше не видела. Он умчался домой, а вернувшись, отплыл в Париж на океанском лайнере «Париж» (естественно). Я же тем временем, подняв воротник и выставив вперед подбородок, таскалась в слякоть по Манхэттену и пыталась делать свою работу.

Последняя инструкция Эрнеста, перед тем как мы разделились, состояла в том, что, если к моему приезду во Францию они уже уедут оттуда, я должна найти Сидни Франклина. Франклин был знаменитым матадором и другом Эрнеста и, хоть это и казалось невероятным, выходцем из Бруклина и к тому же евреем. Они в шутку называли его Тореро Тора, но то, как он управлялся с плащом, шуткой уж точно не назовешь. Сидни был неподражаем на арене, об этом мне рассказывал Эрнест, да я и сама читала о нем в «Смерти после полудня». Сидни также некоторое время жил в Мадриде и знал местность. Если бы он мог получить все необходимые визы, то стал бы дворецким Эрнеста, его доверенным лицом и гражданской женой (еще одна частая шутка), раз уж Паулина нужна была дома двум сыновьям.

Я понимала, что испытывать привязанность к такому известному человеку, как Эрнест, будет нелегко. Он был не просто знаменит; он был незабываем, с притяжением, которое, похоже, действовало на всех так же мощно и неизменно, как Луна на море. Но Паулина исполняла свою роль легко и элегантно, умело направляя свой домашний корабль на Уайтхсд-стрит в спокойные и гладкие, как стекло, воды. По рассказам Эрнеста, когда отовсюду постоянно приезжали друзья, она сама заказывала лучшие устрицы, нужные банки паштета и правильные бутылки вина, развлекала гостей за идеальным столом, пока он работал, и поддерживала семейный очаг. И если этого было недостаточно, Паулина читала работы Эрнеста и хвалила его, и при этом еще воспитывала Патрика и Грегори, благодаря чему они вели себя как принцы, а не как дикари. За свой короткий визит я успела заметить, что, несмотря на их нежный возраст, пять и восемь лет, они многое успели взять от матери и отличались прекрасным воспитанием. Если б я имела детей, то меня, наверное, раздражала бы необходимость отвлекаться от собственных проблем. Паулина же таких чувств не испытывала. Или просто умела хорошо это скрывать?

А теперь ей приходилось скрывать свои чувства, провожая мужа на фронт и не зная, вернется ли он. Мне всегда казалось, что в военное время женой быть гораздо труднее, чем солдатом. Все, что ей оставалось, — сидеть дома и ждать телеграммы, радостной или трагичной. У него же были крылья и цель. Он был в движении, и мне хотелось того же. И чем скорее, тем лучше.

Париж стал отправной точкой, местом, откуда мы стартовали.

Когда я приехала в середине марта, Эрнест уже двинулся дальше, а от Сидни ничего не было слышно. На бульварах было ветрено и холодно, а в кафе толпились люди в плащах и в тусклом свете висели клубы сигаретного дыма. Несколько дней я бегала в поисках других журналистов, с которыми можно было бы вместе пересечь границу. Честно говоря, я боялась идти одна, но у меня не было другого выбора.

Пытаясь успокоиться, я сосредоточилась на том, чтобы справиться со всей необходимой бюрократией и раздобыть нужные печати и документы, но правила, похоже, менялись каждый день. Еще два месяца назад было очень легко перейти границу, чтобы помогать Республике. Ежедневный поезд, прозванный «Красным экспрессом», доставлял добровольцев из Парижа на юг, к испанской границе, откуда остаток пути они преодолевали на автобусе. Сейчас же имелось только два варианта: либо найти шлюпку, которая вполне могла быть торпедирована патрулирующими итальянскими подлодками, либо пробираться через Пиренеи в кромешной тьме, надеясь, что тебя не схватят.

Я изучила карты и разузнала у всех, у кого могла, как проще добраться в Мадрид. Поезд, по-видимому, должен был доставить меня в местечко Бур-Мадам, недалеко от французской границы. Прямых поездов не было. Дальше предстояло сойти с поезда и двигаться по проселочным дорогам до каталонской деревни Пучсерда, там сесть на другой поезд, если не развернут пограничники или не случится что-нибудь похуже.

Наконец в один из промозглых мартовских дней я оставила Париж под тяжелым, мокрым, серым небом. День сменился вечером, и я попыталась записать впечатления в дневник, чтобы не забыть. Окно покрылось инеем, отчего сельская местность превратилась в чернобелый калейдоскоп. Это была не та Франция, которую я знала. Для меня