– Сейчас буду.

Он и вправду появился очень быстро, от чая – больше гостю предложить было нечего – отказался, только попросил:

– Не маячь. И это… соболезную.

Иван кивнул. Он убрался на кухню и там сидел, курил сигарету от сигареты, подгоняя сердце никотиновой отравой. Валентин, провозившись с полчаса – а показалось, вечность в растянутом сигаретами времени, – появился на кухне.

– Короче, вскрыл. Только это, Ивашка, ты сам думай, оно тебе надо?

Думал. Все это время думал, и после ухода Валентина тоже, целых пять минут, а может, все десять. Что он хочет найти? Пикантные фотографии? Или адрес соперника? Признание его в убийстве?

…Письма… десятки писем, некоторые короткие, по строчке или две.

Привет…

…Если бы ты знал, как я соскучилась.

…Вчера весь день ждала от тебя письма, а ты… хотя бы строчку…

…Здравствуй, я много думала о том, что ты сказал… люди и вправду должны испытывать прежде всего духовную близость и…

…С удивлением и улыбкой вспоминаю нашу первую встречу. Неужели и вправду я была столь надменна, как ты говоришь? Мне и смешно, и стыдно. Да, признаться, я ненавижу деревню, особенно такую, как Козлы. Козлы – они козлы и есть, как ударение ни ставь. И мне не понятна его привязанность к этому месту. Конечно, ты станешь возражать, говорить об исторических корнях, с которыми никак нельзя обрывать связь, но это не мои корни. Ильина. У меня же Козлы ассоциируются с той печальной умирающей деревней, которая есть ничто иное, как воплощение полной социальной деградации. Грязь, забвение и тихий алкоголизм.

Иван потер глаза и перечитал письмо.

Малые Козлы он любил нежной детской любовью, круто замешенной на ярких воспоминаниях. Солнце. Лето. Клубника в огороде, которую бабка Ивана собирала в оловянную солдатскую миску. И всякий раз миска набиралась с верхом. Клубника у бабки была особенная, сладкая и с дурманящим ароматом. Пусть и мелкая, но она была несоизмеримо вкусней покупной. И Ивашка, кое-как ополоснув клубнику, забирался с миской на старый сундук, доставал книгу, читанную дважды, а то и трижды, но все равно интересную…

В деревне он был свободен.

От школы с ее холодным противостоянием и драками, в которых Ивашке катастрофически не везло: то и дело били. А если не били, то рвали одежду. И мама хмурилась, наливалась недовольством, краснела. На следующий день она шла к классной руководительнице и долго, муторно рассказывала о бедах Ивана.

Ивашку же называли стукачом. Он никому ничего не говорил, но все равно… в городе было душно, что осенью, что зимой. И от духоты, от сырости вечной он заболевал и болел подолгу, получая удовольствие от самого процесса. Особенно когда мать, устав от бесконечных больничных, стала оставлять Ивашку одного. В пустой квартире было спокойно.

Ивашка ел. Спал.

Читал.

Сам с собой раскладывал домино. Или разыгрывал партии в шахматы. Но все равно деревню он любил больше.

Колхозный сад за высоким забором, в котором бессчетно лазеек. И коровник. Меланхоличных коров и старого козла, что вечно пасся перед сельсоветом, хотя не столько пасся, сколько норовил поддеть каждого, кто к сельсовету подходил.

Лес. Речку, которая и речкой-то не была, так, грязной канавой, но в канаве имелась вода, а остальное – так ли важно в одиннадцать лет? Нет, Ивашка, а ныне Иван категорически не понимал, как можно не любить деревню. И в дом, доставшийся от бабки, – мать уговаривала его продать, но к счастью, Иван был уже достаточно взрослый, чтобы отказать ей – он сбегал, когда в городе становилось вовсе невмоготу…

А Машке не нравилось.

Иван-да-Марья.

Растение такое с лилово-желтыми венчиками-соцветиями. Вечное противостояние. А ему казалось – дурит. И обижается. Надувается, что рыба-шар, молчит всю дорогу, глядя исключительно перед собой, и лишь подбородок подрагивает.

Машке отдыхать нравилось иначе, активно. К примеру, в клубах, или в театр можно сходить, или в ресторан. Но Иван от такого отдыха уставал.

Он потер лоб и вернулся к письмам.

Права Ларка. И насчет любовника. И насчет того, что эта скотина Машку зарезала… изнасиловала и зарезала. А его ищут-ищут, но вяло… и значит, надо самому. Хотя бы для того, чтобы вырваться из круга тоски и мути.

…Ты так долго не отвечал. Я устала одна. Ты представить не можешь, до чего мне тяжело. Со стороны моя жизнь выглядит совершенно радужной, и я понимаю, что нет поводов жаловаться, однако меня переполняет тоска. Мне хочется бежать. Не важно, куда, лишь бы из этой чужой квартиры. От этого чужого человека…

А Ивану казалось, что он родной. Роднее всех остальных, включая подружек и родителей, которым Машка звонила раз в неделю и разговаривала от силы пятнадцать минут.

Чужой.

Обидно. Когда о любовнике узнал, то обиды не было, теперь же словно пощечину дали, словесную, но горькую.

А как же их встреча, которая – знак судьбы. Улица, зима, и девушка споткнулась, едва не упала, сломала каблук. У девушки поразительные глаза, ярко-синие, и длинные волосы. Иван таких длинных никогда не видел, и поэтому не нашел ничего лучше, чем косу потрогать и спросить:

– Свои?

Она же кивнула и разревелась, потому что каблук сломался, а сапоги новые и других нет. Сапоги он купил, позже, млея от удовольствия при мысли о том, что ее так легко обрадовать. А она розовела и неловко отказывалась.

И ела мороженое, щурясь от удовольствия.

Читала книгу по фэн-шую, лежа на полу и расставив локти.

Жульничала в подкидного… и рассказывала о себе, о подругах, которых у нее имелось множество, но все какие-то невезучие и со сложной судьбой. Выходит, что собственную судьбу Машка тоже полагала непростой?

…Мы говорили об этом. Иван – замечательный человек, очень надежный, но при том невыносимо скучный. Он или работает, или отдыхает от работы. И чем больше мы живем, тем яснее я понимаю, что с Иваном у меня нет ничего общего. Конечно, для многих это не причина, и Лара – я тебе рассказывала о Ларе – полагает, что я дурю от вседозволенности. И лишь ты понимаешь, как это невыносимо тяжело, когда твоя душа остается непонятой. Быть может, я сама виновата, не нашла нужных слов, не достучалась до него, но… не хочу. Устала. Он – обыватель в худшем своем обличье. Успешный, а потому полагающий себя состоявшимся. Но душа его давным-давно утратила способность чувствовать прекрасное. Она закостенела в рамках работы и нехитрых обывательских развлечений.

Иван вскочил и прошелся по комнате. Остановившись перед зеркалом, он глянул на себя: обыватель? Как есть обыватель в драных джинсах, в старой майке. В рубашке мятой, наброшенной поверх майки, пусть в квартире и тепло, даже жарко. Красноглазый с недосыпа, с перепоя. Распухший и со щетиной…

Ну да, он любил свой диван, кожаный, трехметровый, занявший половину гостиной. И шашлыки обывательские и киношку под настроение с попкорном.