— Какое впечатление он производил?

— Неразговорчивого человека.

— Он был крепкого здоровья?

— Крепче, чем казался. Сильный, выносливый, хоть с виду не скажешь.

— Видели вы его грустным, унылым? Бывали у него приступы хандры?

— Не был он ни веселым, ни грустным, ни унылым. Ему был никто не нужен. Нам случалось проводить целые вечера, не проронив ни слова.

— Вы тоже молчали?

— Если я и говорил, он почти не откликался.

— Он был образован?

— Где-то учился.

— Где?

— Не знаю. Он бегло говорил на нескольких языках.

— На каких?

— По-французски…

— Без акцента?

— Совсем без акцента. По-английски, конечно. Я видел, как он говорил с англичанами в Кении, мы жили на самой границе, и его спросили, долго ли он прожил в Лондоне.

— Что он ответил?

— Что хорошо знает Англию. Говорил еще и по-турецки, об этом я узнал случайно.

— А по-испански?

— Тоже бегло.

— Он много читал?

— Я никогда не видел, чтоб он читал, разве что газеты.

— И он не рассказывал ни о своей семье, ни о своем детстве, ни о колледже или университете?

— Нет.

— О чем же он рассказывал?

— Я уж говорил вам: он совсем не разговаривал. Больше всего времени он проводил с молоденькими негритянками, из которых составил себе целый гарем. Черные даже дали ему прозвище, намекающее на его аппетиты и некоторую анатомическую особенность его тела, которой другие с удовольствием бы похвалились.

— Итак, вы решительно не знаете, откуда он мог быть родом?

— Абсолютно.

— Хотя бы из какой страны?

— Не имею ни малейшего представления. Но теперь, надеюсь, это будет легче выяснить. Вот почему я так опасался, что его успеют похоронить, и телеграфировал вам.

— Вы пробудете в Париже несколько дней?

— Только до завтра. У Корнелиуса важные деловые встречи в Анвере, а мне предстоит вплотную заняться этим делом. Директор банка ждет меня завтра.

— То есть вы не вполне уверены, что действовали правильно?

— Это дело Корнелиуса. Все выяснится перед судом. Лично я совершенно спокоен.

— Можно узнать, где вы собираетесь остановиться?

— В Итальянском отеле на бульварах. Я всегда там останавливаюсь.

Забыв, что собеседник уже отказался от предложенной сигары, он снова протянул ему раскрытый портсигар. Потом вышел, важный, полный достоинства, а за ним, точно на поводке, привычно поспешал Корнелиус.

Начальник быстро вошел в комнату инспекторов и обратился к первому попавшемуся:

— Свободен?

— Да, господин начальник.

— Иди следом за теми двумя, которые только что вышли. Они, должно быть, еще не успели спуститься. Так или иначе, они должны направиться в Итальянский отель.

Он вернулся в свой кабинет озабоченный и угрюмый — в это время года под рукой почти не было сотрудников, а он предчувствовал, что покойник с набережной Турнель доставит ему еще много неприятностей.

Он снял телефонную трубку, спросил:

— Кто занимается делом Буве?

— Люка уехал с инспекторами еще утром.

Не прошло и десяти минут, как Люка сам позвонил ему.

— Не знаю, что и делать, патрон. Фотографы шумят, что не могут нормально работать в таких условиях, и хотят, чтобы тело увезли в управление, в отдел опознания.

Тогда начальник, который никогда не видел белого дома и не подозревал о существовании консьержки, произнес роковые слова:

— Везите его! И немедленно приходите ко мне.

Гроза, которая могла бы разрядить напряженные нервы Жанны, так и не разразилась. Все утро она ходила словно встревоженная кошка, кружившая вокруг котят.

Она была учтива, отвечала как можно вежливее на все вопросы, какие ей только задавали. К послушанию ее приучили с детских лет, а эти люди, вторгшиеся в дом, представляли собой власть, как когда-то в детстве — мать, потом — викарий, диспетчер и домовладелица и множество других рангом пониже, включая всех людей в форме, будь то инкассаторы или служащие электрической компании.

Однажды, когда кто-то поднимался по лестнице, она услышала, как к нему обращаются: «Господин заместитель…» Теперь, чтобы войти в дом, не требовалось ее разрешения. Ей оставалось только отвечать на вопросы, которые ей задавали все по очереди, и «пытаться вспомнить».

— Ну, постарайтесь! Попытайтесь вспомнить! — говорили ей, чуть ли не подозревая в том, что она что-то скрывает. — У всех людей есть хоть какие-то документы.

Это верно. У нее тоже были. Лежали в супнице от сервиза, которым она не пользовалась. Свидетельство о браке, военный билет мужа, еще какие-то пожелтевшие бумажки.

— Клянусь вам, я ничего не видела.

Фердинанда напоили, скорее всего, это сделали журналисты, то и дело бегавшие в бистро за углом позвонить. А этот дурак расхорохорился, стоит и вещает посреди улицы, рожа красная, глаза выпучены, возомнил себя важной птицей.

— Не говорил он вам, когда только въезжал, почему выбрал именно этот квартал?

— Он тогда вообще ничего не говорил.

Она вспомнила, как была потрясена, увидев его в первый раз, каким холодным, чужим он ей показался. Как, бывает, ошибаешься в людях!

Все же благодаря этим расспросам она поняла нечто такое, что раньше только смутно ощущала.

Другие, Сардо, Массюэ, Бюто или аккордеонист, жили здесь кто по воле случая, кто по необходимости. Некоторые родились в этом квартале и не хотели уезжать. Некоторые здесь работали. То же самое в соседних домах. Она знала почти всю набережную. Были и такие, кто просто снял здесь квартиру, потому что их устраивала цена.

Жизнь, которую они здесь вели, вовсе не была их сознательным выбором, точно так же, как мадам Жанна, когда была маленькой, совсем не хотела становиться консьержкой.

Все это еще не обрело ясности у нее в душе, но уже забрезжило, как волнующее открытие.

Чем дальше, тем становилось очевиднее, что Буве-то поселился здесь именно по собственному желанию и выбору. При его средствах и образовании, с этой кучей золотых монет, он мог бы устроиться где угодно: купить виллу на Лазурном берегу или замок в деревне, снять номер люкс в отеле на Елисейских Полях.

Он мог бы жить в современной квартире, в новом доме, с центральным отоплением и никелированными кранами в ванной. Мог даже нанять лакея.