самой грязной улице. Но этого я не боялся: сапоги у меня были худые, и я храбро ступал куда ни попало.

Семья Сысоичевых состояла из отца, матери, сына и дедушки. У них было две комнаты. Одна — грязная, другая — почище. Меня устроили на печку. Кроме меня, еще стоял на хлебах ученик ремесленной школы Галимка-кузнец, у которого были все повадки приказчиков купца Орлова. Как будто в шутку, обращаясь ко мне, он каждую фразу сопровождал увесистым ударом кулака по моей голове или шее. Ругань, упреки, слезы только забавляли его. Ему было просто интересно, засветив мне затрещину, смотреть, как я начинаю морщиться и корчиться от боли. Он был в упоении от своей силы и не знал, куда девать ее.

Дедушка Сысоичевых, старый вояка, сидел у окна, согнувшись над сапогами, ковырял шилом. Он был глуховат. О чем бы с ним ни заговорили, он всегда сводил разговор к турецкой кампании.

— Дедушка, положи вот тут заплатку на ботинках.

— Отчего не положить, положу. А вот в турецкую кампанию таких ботинок еще не было...

Скоро мальчишки на улице приметили мою долговязую фигуру в длинном — до земли — пальто и прозвали меня Монахом. Они всячески придирались ко мне, но я избегал с ними встречаться, и Галимка расценил это как трусость. Я сказал, что мальчишек не боюсь, но драться не хочу.

Но все-таки драка состоялась в ближайшее же воскресенье.

Ко мне привели драчуна и задиру Гришку Сурка. Мы стали друг против друга. Нас окружили мальчишки и взрослые.

— Ну, начинай! — скомандовал Галимка.

Я замахал руками, как ветрянка машет крылами, а Гришка дрался по-городскому — тычками. Я лупил с размаху по Гришке, как по тумбе, так что кулакам стало больно. Он мне успел ткнуть в губу. Я налетел петухом на него и, сбив шапку, спросил:

— Будет или еще?

Он нагнулся, надел шапку и сказал спокойно:

— Ничего, давай еще. Я еще тебе рожу раскровяню.

Гришка дрался упорно и не сдавался. Его и всех свидетелей очень смешила моя манера размахивать руками. Но после того как он тычком рассадил мою губу, я тоже стал тыкать руками и не без успеха — руки у меня были длинные. Он был коренаст и увертлив, но я подбил ему новым приемом глаз и разбил нос.

После этого боя авторитет был завоеван. И кличка Монах заменена более почетной: меня окрестили Дикий. Теперь я получил права гражданства на улицах, переулках и закоулках. Мальчишки уже не дразнили меня, а приглашали играть:

— Дикий! Приходи вечером играть в карты!

Но Галимка не бросал скверной привычки колотить меня, и я надумал сменить себе квартиру. Я нашел ее на той же улице у другого слесаря, несколько поближе к школе. Здесь было просторно, светло и весело. Народу всегда полно. Хозяева тоже пускали к себе постояльцев. Останавливались у них новобранцы и крестьяне, приезжавшие в город на базар. По вечерам изба застилалась кошмами и половиками. Сидя на полу по-татарски, мужики пили чай, водку, курили и играли в карты — в «шестьдесят шесть», в «короли» и в «козла». Проигравшего били картами по носу, заставляли петь петухом.

А уж историй можно было наслушаться здесь всяких!

В одном углу пиликала тальянка, и два голоса проникновенно пели «Трансвааль».

Песня мне нравилась, хотя многих слов ее я еще не понимал.

А младший сын двенадцати лет

Просился на войну...

...Малютка на позицию

Ползком патрон принес...

За кривду бог накажет вас,

За правду наградит...

При чем здесь кривда и правда? Я решил, что в них скрыт иной смысл, о котором пока нельзя говорить. Так думали, очевидно, и поющие: они с особым чувством пели заключительный куплет.

2

В ремесленной школе с утра учили арифметике, русскому языку, закону божию, черчению и рисованию. В старших классах еще были технология и счетоводство. По вечерам занимались в мастерских. Меня зачислили в столярную. Она помещалась в конце двора. Длинное, узкое одноэтажное деревянное здание, перехваченное в середине стеной с широкой дверью.

В первой половине, ближе к дверям, работали младшие. Здесь в один ряд и по углам стояли верстаки. Тут же два токарных станка и плита, на которой варили клей и грели доски.

У каждого ученика имелся верстак и набор необходимых инструментов. Топор был на всех один. Им тесали для токарного станка болванки. Младшим топора не давали.

Каждый торопился закончить свое дело, соединить части как можно лучше. Даже над маленькой щелкой смеялись:

— Комар носу не подточит — мужик в лаптях проскочит.

Плоскости строгали ровно, гладко, без сучка и задиринки. Тщательно зачищали. Среди стука молотков, фырчания фуганков и рубанков, визжания и фырканья пил иногда раздавались голоса искавших инструменты или материалы:

— Кто взял двухконечную отвертку?

— У кого клей?

— Подать сюда ореховую протраву!

Были дни, когда не было занятий в классах. Тогда работали без перемен — с утра до вечера. Закусывали на ходу, кто как мог. Ели хлеб, запивая сырой водой из жестяной кружки. «Позавтракав», старшие ребята и подмастерья свертывали козьи ножки и говорили:

— Закурим от горькой жизни...

Новичкам приходилось трудно. Они должны были проходить известный искус. Их «брали в работу» старшие.

— Куплинов, — обратился ко мне в первый день Горбунов, четверокурсник с огромным выпуклым лбом, — сходи в слесарку и спроси у Конова волосяную выволочку.

— Я уж выволочен, — отвечаю ему.

— Ну принеси от Петрова боковую оправку.

— Оправили меня давно, опоздал.

— Ишь ты, черт чумазый! Тогда пойдем точить инструмент.

От этого никто не отказывался. Новички не умели точить. Их брали вертеть точило, а за это им подтачивали инструмент. Постепенно они и сами выучивались. Наладить инструмент тоже удавалось не сразу, и новички присматривались к старшим. Некоторые из старших, как, например, Горбунов, выколачивали железку из фуганка или рубанка не молотком и не киянкой, а ловким ударом о лоб. Это очень нравилось новичкам, и они пытались делать так же, что наиболее крепколобым и удавалось. Удалось в конце