— Ха! — Джордана качает головой, уставившись в последнюю страницу. — Да у тебя не все дома.

Как знать, может, женщина упала в обморок в поезде — был самый жаркий день в году, — а Керли подхватил ее под руки. Она весила тонну. С помощью другого пассажира он вынес ее на платформу. Женщина пришла в себя, и Керли поделился с ней водой из бутылки. Она поблагодарила его, сказала, что с ней все в порядке, Керли сел в следующую электричку и отправился по своим делам.

Но если он признает себя «самым зловещим убийцей Америки», все его воспоминания, даже самые солнечные, будут испорчены. Он начнет вспоминать, как чуть не прихватил ее пальцами за грудь, когда выносил из вагона. И что ему понравилось, как по пути ее рубашка и юбка чуть задрались. Он вспомнит, как надеялся, что ей понадобится искусственное дыхание рот в рот. Более того, он вспомнит, что единственное, что удерживало его от того, чтобы немедленно разорвать на ней колготки и проделать с ней нечто страшное, — толпа, собравшаяся на платформе в ожидании поезда. И каждое воспоминание подвергнется такому пересмотру. Он всю свою жизнь перепишет. Пририсует маленькие рожки на каждой детской фотографии.

— Ну и ну, — бормочет Джордана. Она почти дочитала до конца.

Я не хочу обманывать себя, как Керли Эберле. Я хочу иметь реалистичное представление о себе. Правда в том, что Кейрон пришел ко мне в гости и мы стали играть в «холодно — горячо»; и не помню почему — наверное, мне показалось, что это будет смешно, — я заставил его расстегнуть мне штаны. Это худший поступок, который я совершил в жизни, и я никогда о нем не забуду и не стану притворяться, что его не было.

Сейчас Кейрону одиннадцать, и в следующем году он будет ходить в ту же школу, что и я. Так и вижу, как он стоит в актовом зале и рассказывает всем. Потом полиция приедет и посветит ультрафиолетом на турецкий ковер, который никогда не чистили, потому что он слишком ценный.

— Странно как-то, — говорит она, захлопывает дневник и кладет его в сторону. — Не верю. Магма, Жерло. Откуда семилетнему ребенку знать эти слова?

— Именно, — отвечаю я. — Чушь полная.

Иногда, когда мой мозг пытается убедить меня в том, что тот случай мне приснился или я все придумал, я нащупываю на ковре маленький участок засохшего жесткого ворса.

Джордана переворачивается на спину и раскидывает руки и ноги, как морская звезда. Она начинает извиваться.

— Теплее, теплее, — говорит она манерным тоном, наверное, изображая меня. В ее представлении у меня голос, как у гомосексуалиста. — Магма! Магма! — смеется она и лягает воздух ногами и руками, как опрокинутая божья коровка. Вдобавок ко всему, на ней красная юбка в горошек. Коленки у нее расцарапаны.

— Ну? В чем дело? — говорит она и тянется ко мне руками и ногами. — Не можешь же ты бросить меня так.

Я вижу ее трусы, ясно как день. Белые хлопковые трусы, смявшиеся в промежности. И ничего не чувствую. Никакого сексуального влечения. Я холоден.

— Педерастия — очень серьезное обвинение, — говорю я ей.

— Шуток не понимаешь, — говорит она и садится по-турецки.

Я встаю на четвереньки и принимаюсь ощупывать ковер, выискивая пятно засохшей спермы.

— Линза выпала? — спрашивает она. Я поворачиваюсь спиной и продолжаю искать. — Простите, сэр, — канючит она голосом сиротки Викторианской эпохи, — подайте на пропитание.

Я смотрю через плечо. Она держит руку у моей промежности ладонью вверх. Все знают, что у Фреда, овчарки Джорданы, очень теплые яйца. Она улыбается. Как будто сегодня счастливейший день в ее жизни.

— Эй, да что с тобой сегодня, дерьма объелся, что ли? — Ругаться Джордана умеет.

Мое лицо раскраснелось. Я горю от стыда.

— Джордана, я должен тебе кое-что рассказать.

Поворачиваюсь и сажусь рядом с ней на ковер. Делаю серьезный вид.

— Ты меня любишь? — спрашивает она.

— Нет, не это.

— Ты купил мне мопед?

— Нет.

— Ты любишь меня.

— Это насчет Кейрона.

— Что насчет Кейрона?

— Эта история — все правда. Я соврал, что я соврал.

— У тебя все лицо красное, — говорит она.

— Я должен был признаться кому-то.

— Ты сейчас опять будешь плакать?

— Нельзя понять, кто такой Оливер Тейт, не зная его постыдной тайны.

— Ха!

— Ты не воспринимаешь меня всерьез. Его зовут Кейрон. Он друг нашей семьи.

— А мне кажется, ты просто думаешь: это так круто — иметь постыдную тайну.

Я провожу языком по нижним зубам.

— У меня моральная травма, — говорю я.

— Ты хорошо умеешь врать.

— Я не вру.

— Докажи.

— Доказательство перед тобой.

— Что это значит?

— На ковре.

Джордана хмурится и отодвигается в сторону.

Я провожу рукой по волоскам в том месте, где она сидела. Что-то царапает мне руку. Я открываю глаза.

— Потрогай вот здесь, — говорю я ей.

Она проводит правой рукой по одному участку на ковре, потирая его указательным пальцем. Ворс издает сухой звук.

— И что это доказывает? — Она приподнимает бровь.

— Это засохшая сперма. Ты наверняка поняла. У Эбби Кинг вечно рукава в ней перемазаны.

— Так значит, он на самом деле тебе отдрочил?

Я склоняю голову.

— Да.

— Разве может семилетний мальчик знать столько умных слов?

— Я соврал про слова — я только говорил «холодно» и «горячо».

— И он что, правда тебе отдрочил?

— Кейрон начал, но у него так неловко получалось, что в конце концов я сам сделал всю работу.

— Значит, ничего не было.

— Было, в моральном смысле.

Она берет меня за подбородок и поднимает мою голову. Джордана улыбается.

— Ты кому-нибудь еще рассказывал? — спрашивает она.

— Нет, только тебе.

— Значит, ты правда меня любишь.

Она берет меня за руку.

— Да, — отвечаю я.

— Ха! Так что ты в действительности сказал матери?

— Она думает, что я обеспокоен таянием льдов.

— Все в порядке, Ол. Не чувствовать себя таким виноватым. — Я разглядываю розетку в потолке. Думаю о родителях. — Ничего страшного, — успокаивает меня Джордана, — он даже не закончил то, что начал. — Она берет меня рукой за шею и тихонько целует в подбородок.

Я повторяю за ней: