— Что это вы тут делаете? — как бы небрежно интересуюсь я.

Невидимая рука сжимает мне желудок.

Передо мной Август, Габриель и Йонни. Все — мои одноклассники. И всех их я никогда раньше не замечал в своем дворе. Вообще-то я мог и не спрашивать, ответ очевиден.

— Хотели проверить, все ли сходится, — говорит Август. — Так это и есть твои трущобы?

Что на это ответить? «Нет, это чужие трущобы».

— Это твой папаша, что ли? — спрашивает Габриель, показывая на какого-то наркота, пытающегося открыть дверь в подъезд.

Конечно, я могу сказать: «Нет, это не мой отец». Но ответы тут не предполагаются. Эти трое попросту решили надо мной поиздеваться — в точности так, как все эти годы над Бертрамом. Но того теперь зовут Полтинник, и он будет читать рэп на концерте, благодаря чему ему удалось наконец-то выползти на свет из самого темного угла школьного двора.

— На маму можно взглянуть? — спрашивает Август.

Мне правда нечего ответить. Их ведь не переговоришь. Я даже не уверен, хочу ли я заговаривать им зубы. Но вопрос про маму — словно она экспонат кунсткамеры — приводит меня в ярость.

Август — самый высокий парень в классе и мастер подраться. Я хожу на бокс. Тренер говорил, что пора начать наносить удары.

Он прав. Я знаю.

Троица плотным кольцом окружает меня. Август улыбается. Мгновение кажется, что улыбка эта добрая.

Нет, это не так.

Мой кулак, рассекая воздух, устремляется к щеке Августа. Сила, траектория, направление — все идеально. Мохаммед Али гордился бы таким ударом.

И тем не менее я промазал. Со стороны, наверное, кажется, что я танцую, а не боксирую.

Едва я останавливаюсь, на меня обрушивается удар. Будто что-то взрывается на моем лице. Голова отлетает назад, ноги подкашиваются. Я больше не вижу ни Августа, ни остальных. Вижу небо. Много неба. И немного крыш.

Август, Габриель и Ионни наклоняются надо мной. О чем-то говорят между собой. Я не умею читать по губам. Кто-то из них свистнул мне в ухо. Вся троица исчезает из поля моего зрения.

Я дрался. Трудно поверить, но я даже горжусь собой.

— Ай-ай! Что это с тобой, а?

На фоне неба возникает новый персонаж.

— Что натворили, придурки! Надо бы вздуть их как следует.

Тот самый тип, который читал мое объявление и собирается прийти на субботник, помогает мне сесть. Я дотрагиваюсь до своего лица — рука в крови. Мужичок снимает с себя футболку и пытается ею обтереть мне лицо.

— Ой! — вырывается у меня.

— Извини. У тебя, кажется, что-то с носом.

— С носом?

— Похоже, сломан.

Могло быть и хуже. Например, я мог удариться затылком об асфальт и погаснуть, как звезда. Мама осталась бы одна. Она этого не пережила бы.

— Как неудачно ты упал. Неужели прямо лицом в перила?.. — говорит мама, поглаживая меня по спине.

Тип с футболкой старательно поддакивает, когда я сочиняю для мамы историю о якобы «несчастном случае». Мы собираемся ехать в травмпункт, и мой новый знакомый шепчет мне на ухо: «В следующий раз я помогу тебе расправиться с этим придурками».

Но теперь все позади, я сижу перед телевизором с вправленным носом, заклеенным пластырем. Под обоими глазами фиолетовые синяки. Кажется, будто всю голову раздуло. Во всяком случае, череп для моей распухшей физиономии определенно сделался тесноват.

— Тебе, наверное, придется пропустить несколько тренировок, — говорит мама.

— Наверное.

— Снять объявления об уборке?

— Нет. Я же не руку или ногу сломал, а всего лишь нос.

Мама улыбается.

— Ты всегда такой оптимист, малыш. Можно я пройдусь немного сегодня вечером?

— Сегодня?

— Я рано вернусь. Обещаю. Честно-честно, я ненадолго. Но, если ты не хочешь, я останусь. Пойду, только если ты меня отпустишь.

Я смотрю на маму. Она склонила голову набок и улыбается мне. На самом деле мне не хочется, чтобы она уходила.

— Ладно.

— Спасибо, Барт. Я совсем-совсем ненадолго. Надо немного подышать. Здесь иногда становится так душно… — Большое мамино тело слегка колыхнулось.

— Понимаю.

Такое чувство, будто кто-то безостановочно прыгает по моему лицу. Мама дала мне немного парацетамола, но это мало помогает против слоновьих бегов по моей физиономии. Трудно сосредоточиться даже на самых идиотских телевизионных программах. Надеюсь, я не стану кретином…

Мама тихо прокрадывается к дверям и уходит. Я выключаю телек. Лежать хуже, чем сидеть.

В понедельник — теперь уже совершенно официально — я откажусь от выступления на летнем празднике. Все равно я не собирался там петь. Расскажу, что носовые пазухи, как и все лицо, у меня так отекли, что голос нещадно срывается и способен вызвать у публики только ушное кровотечение. А потом многозначительно посмотрю на Августа, чтобы все поняли, что мое выступление сорвал именно он.

Я проверяю голос. Из горла вырывается ясный, прекрасный звук. Без малейшей дрожи. Ничьи уши от такого в трубочку не свернутся. Но долго петь я не могу. Голова страшно тяжелеет.

Я опять включаю телевизор и пытаюсь смотреть комедию, в которой записанные на пленку взрывы гомерического хохота звучат в совершенно неподходящих местах. Зато в новостных передачах — сплошь известия о трагедиях.

Сон потихоньку одолевает меня, но тут в дверь звонят. Я подхожу к глазку и вижу типа, пришедшего мне на помощь.

— Ну, как дела? — спрашивает он, когда я открываю.

— Болит немного, — отвечаю я и словно чего-то жду. Потом спрашиваю: — Зайдете?

— Мать дома?

— Нет.

Потом он стоит посреди комнаты и оглядывается. На вид сплошные кожа да кости, несколько зубов явно нуждаются в услугах стоматолога.

— Меня зовут Барт, — говорю я, не протягивая руки. — А вас?

— Гейр.

— Вас тут разыскивали на днях…

— Ну да… я такой — исчезающий. Фьють — и меня нет, и никто не найдет. Это обычно случается, если я кому-нибудь задолжал.

— Я сказал, что вы умерли.

— Ха-ха. Круто! Слухи о моей смерти оказались несколько преждевременными…

Гейр падает на диван и несколько раз меняет позу. Руками потирает ноги выше колена. Я сажусь на свою кровать.

— Чего это он на тебя наехал, а? — спрашивает Гейр.

— Я ударил первым… Вернее, пытался ударить. Хожу на бокс, но до сих пор не начал драться.