А потом? Что бывало потом? Снег таял окончательно, затекал в землю, оплодотворял ее – и вот в лугах начинало происходить то, что так точно заметил один наблюдательный человек: там, где мчались весенние потоки, теперь везде потоки цветов.

Снежное семя уже не узнавало себя в преображенном потомстве. Ствол каждого дерева жадно всасывал в себя жидкий, пошедший в обильную семенную жидкость, Снег (он был старательно перемешан с черным материнским веществом земли); каждый ствол с силой гнал вверх, к небесам, эту влажную, и, казалось бы,беспросветную черноту почв; каждый ствол, в соответствии со своей таинственной технологией, прогонял ее по лабораторным своим ретортам, по бессчетным лабиринтам бессчетных своих капилляров – и вот, на выходе – каждый ствол выдавал, под напором, – широкий, сверхмощный фонтан! Зеленый, светлый, свежайший!

Но и это было не всё.

Это было не всё – на празднике Больших Обещаний.

Туфельки уступали место дырчатым сандаликам. Легчайшим! Но сначала натянем новые белые гольфы. Ну да, такие: нарядные, с помпонами. Ох, как красиво! Сердце замирает! Правда... сандалики всё равно лучше носить без гольфов. И даже без носочков. Если взрослые не видят. А потом – и прятаться уж не надо: хочешь, так живи себе босиком!

Стоп. Не так быстро. Ведь этот – самый невинный из всех стриптизов – растягивался с марта и, поди, по конец мая. Сколько на тебе сегодня надето? На мне всех одеждов – девять. А на мне – семь! А вот и неправда! Какие это у тебя «семь»? Ну-ка, говори. А вот: трусики... лифчик с подвязками... чулочки... штанишки, носки, рейтузы, шаровары, майка, футболка, рубашка, свитер, шапка, шарфик, варежки. Так где же семь?! Это же семнадцать!! Я считала! Ты что, до семнадцати считать не умеешь? Я-то?! Я уже до ста запросто могу!! А ты чулки за один считала или за два? За два! И носки – тоже за два! И варежки – за два! А надо – за один! А вот и за два! А вот и за один! Ха! Ну если и за один, то получается... получается... раз, два, ммммм... получается – четырнадцать! На тебе сегодня одеждов – четырнадцать! А на мне – десять. А ну-ка, скажи! Вот, считай: трусики, лифчик, чулки... рейтузы... шаровары, футболка... свитер, шапочка, шарфик! А ты чулки за два сосчитала или за один? За два. Пересчитай. У меня меньше, у меня меньше! У меня потому что нет варежек, вот! Поду-у-умаешь! Я их тоже могу снять: вот! Тогда на тебе двенадцать, а на мне всё равно десять! А ты боты не сосчитала! У меня-то просто ботинки – а у тебя ботинки с ботами! Значит, на мне двенадцать – и на тебе двенадцать. Поровну! А вот я сейчас боты возьму и скину...

Ближе к Лету, с каждым днем, подсчет упрощался. На мне сегодня: трусики, майка, платье, носочки, сандалии. А на тебе – ха! трусы, майка... покажи-ка... нет, ты покажи... ру-баш-ка! (злорадное «загинание» пальца) свитер! шаровары! носки! ботинки! А на тебе зато – еще бант! А бант – это не одежда! А вот и одежда! А вот и нет! А вот и дат! А вот и не считается! Еще как считается! Нетушки! Датушки! А я бант могу снять! вот! запросто!.. А я рубашку сниму!..

Ты слушаешь всю эту дребедень и смеешься. Иногда восклицаешь: да! точно! Потом, посмотрев в окно электрички, говоришь: а я думала, ты – полностью городская...

Это я-то «городская»? – мне смешно. – Это я-то?

...А за окном, за искристыми, сиренево-голубыми разводами, за павлиньими хвостами-хвостищами бархатного инея, мелькают пятна разной формы, размера и яркости – светофоры, дома, домишки, платформы, шлагбаумы, чащи, прогалы... И снова монолитной стеной идет лес... Я проживаю эту дорогу наизусть...

Ты очень мало обо мне знаешь, да и откуда? – ведь я, кроме прочего, старше. И много ли я о себе рассказываю? Ну, разве что сны. Поди разгадай.

Зато я знаю о тебе всё.

Или почти всё.

Глава 20

«За городом! Понимаешь? За!»

Вообще-то, если придерживаться точной хронологии, мы начали сбегать из города уже в нашу первую осень. Еще точнее: первый раз смогли выбраться лишь в ноябре, в самом его начале, когда я наконец уладила все ее беды-несчастья.

...За окном электрички медленно разворачивались мертвые поля, целиком накрытые белой накрахмаленной марлей. К полудню крахмал иногда сдавался, марля истаивала. Тогда, чуть сощурившись, можно было обмануть себя временем года.

Но в лесу обмануть себя оказывалось трудней. Там было уже по-предзимнему гулко и хрустко. Кусты, словно нищие пенсионеры, потеряв всё, отвоевали себе последнее право старости – на шипы, сучья, колючки... И на тишину. Конечно: на тишину и покой. Надклеванные птицами полусгнившие ягоды еще сиротели в осунувшихся поредевших кустарниках... На кустах малины остались к тому же белые конусообразные стерженьки, с которых давно и, видимо, очень легко была снята крупная спелая мякоть – сочная, нежная, ворсисто-замшевая. Особый сорт шиповника сохранил кое-где свои плоды, растущие словно бы двойнями: ягоды, слегка удлиненные, напоминали клешни вареных раков. Великолепный натюрморт распался бог знает когда – уже не было видно ни подноса из чуть потемневшего серебра, ни золотой спирали лимона, ни хрустальных бокалов, ни винной, в изумрудных бликах, бутыли – и только раки, чуть сморщенные, уже никому не нужные, оставались одни краснеть за весь этот разор и позор.

Я собирала желуди и потом, дома, делала ей бусы: прозрачный лак, большая игла, суровая нить, терпение и хороший вкус. Добавим сюда несколько деревянных пуговиц и завяжем декоративные, крупные, нитяные узелки... Ты красивей, чем все эти куклы из журнала «Burda»!

В разгар зимы поездки бывали другими. Наши варежки становились всё более задубелыми от непрерывного промокания ими носов. Ее пушистая, заиндевелая у щеки прядь делалась еще светлей и нежней (отмокнув, я знала, она потемнеет, обвиснет – и своей безвольной податливостью вызовет во мне жгучее желание двигать горы). И, взглядывая на эту прядь, я, всякий раз, думала: ох, вот сейчас бы сюда – граверов по серебру...

А впрочем, да ну их. Не надо нам никого. Наши тела, закутанные во множество одежд, приобретали особую твердость, свойственную физике твердого тела, а посему бодро подскакивали на звонкой, хорошо набитой дороге к Финскому заливу.

Хотя – нет: залив бывал именно завершением дня: я отчетливо помню зимний залив на закате – белое, неотличимое от берега пространство – сплошь белое безмолвие до самого горизонта...

От станции, от самой платформы, мы прямиком шли, перво-наперво, в пункт проката финских саней. Это была милая, дощатая, крашенная когда-то в голубой цвет времянка – уютно-обшарпанная, стоявшая в своей посеревшей уже чешуе среди старых, но словно бы вечных сосен. У сосен тоже была чешуя – здесь все предвосхищало рыбье царство, глубоко спавшее подо льдами залива... Да, у сосен были нарядные чешуйчатые стволы, стволы-хамелеоны, очень чувствительные к освещению: мириады их чешуек запросто меняли цвет: от розового – к нежно-шоколадному – золотистому – оранжевому – виноградно-зеленому – голубому – голубиному – сливово-сизому – фиолетовому – чернильному...