Альбина вдруг рассмеялась.

— Вы что, сговорилиеь со своим дружком? Нет, скажи, сговорились?

— О чем? насторожился Генрих.

— Днем он мне щенка подарил, а сейчас ты. Вы договорились?

— Ни о чем мы не договаривались. Но если у тебя уже есть щенок, то я могу своего забрать.

— Нет, пусть будет. Подарки назад не забираются И мой отец, к тому же ужас как любит собак. У нас с ним настоящая псарня есть!

И в это время небо над головой Генриха и Альбины вдруг раскололось блеском молнии. Огромная змеевидная огненная полоса вспыхнула и, наверное, секунд десять горела в небе. Одновременно откуда-то с севера послышался нарастающий гул. С каждой секундой грохот приближался к Регенсдорфу, и с каждой секундой в нем все отчетливей звучали дробные удары, точно по небу мчался табун гигантских лошадей. А как только погасла молния, на востоке вспыхнула яркая звезда, размер которой потрясал воображение: она была раза в два больше Луны. Звезду окружало золотистое сияние, вначале похожее на листья пламенеющей ромашки, а потом превратившееся в бешено крутящееся сверкающее колесо. От скорости вращения края колеса все больше и больше вытягивались, пока не растянулись настолько, что стало казаться: на востоке поднимается утренняя заря. Грохот в небе сделался невыносимым, в домах задрожали стекла. Генрих и Альбина зажали уши. В центре звезды вдруг стало проявляться, точно на фотобумаге, женское лицо. Это огромное, в полнеба, лицо Генрих узнал сразу.

— Свободны! — вздохнула герцогиня Марта Винкельхофер, и Генриху показалось, что в ее глазах он разглядел слезы. Где-то в отдалении прозвучал и смолк собачий лай. Щенок в руках Альбины встрепенулся, несколько раз радостно тявкнул, откликаясь, после чего успокоился и принялся облизывать державшие его руки. Звезда вспыхнула, разлетелась на тысячи огненных осколков, в небе в последний раз громыхнуло, и над Регенсдорфом воцарилась мертвая тишина.

— Арабская борзая, — прошептал Генрих, с благоговейным страхом взглянув на щенка. — Теперь я знаю, малыш, какой ты породы и от кого ведешь свой род.

— Что это… что это было? — дрожащим голосом спросила Альбина. — Генрих, ты видел прекрасное лицо в небе? «Свободны», — кажется, так сказала та женщина? Но что это значит?

— Всего лишь сбывшееся предсказание, — ответил Генрих. — В эту ночь призрак обрел свободу.

— Как странно… У нас в роду тоже есть предание о призраке, получившем прощение… В нем говорится, что если я увижу его, а рядом будет… О боже! — вдруг вскрикнула Альбина, глянув на Генриха так, словно впервые его увидела. — Ты!

Девочка вдруг развернулась и, не попрощавшись, бросилась от Генриха бежать.

Когда дверь за ней захлопнулась, Генрих неопределенно пожал плечами, еще раз посмотрел в сторону погасшей звезды и зашагал домой. «Как хорошо, что я решил подарить Альбине Ремоса. Уж теперь точно никакая злая сила к ней не подступится! — Генрих вдруг вспомнил Клауса и зло усмехнулся. — Тоже мне, знаток собачьих пород — коккер-спаниель! коккер спаниель! Сам ты, Вайсберг, коккер-спаниель!»

Пока Генрих добрался домой, настроение его опять поднялось. О том, что Альбина его прогнала, мальчик стирался не думать и вспоминал только три приятные вещи. Первая из них — оплеуха, полученная Клаусом, вторая — щенок арабской борзой, который будет оберегать Альбину от темных сил, и третья — герцогиня, чье мужество, наконец, было вознаграждено небесами,

— А где же твой лающий друг? — удивленно спросил Эрнст Шпиц, едва Генрих переступил порог.

— Я его отдал.

— Слава богу! — радостно воскликнула Фрида, мать Генриха, и тут же сварливо добавила: — Надеюсь, ты уже видел маленькое чудовище изгрызло твои кроссовки, которые мы с отцом купили за сто восемьдесят марок?! А ведь я говорила — нечего собаке делить в доме! Уж представляю, что она учинила б, если бы чуть подросла. Может, даже загрызла бы однажды нас всех!

— Ну да, ну да, как-то неуверенно ответил отец Генриха.

Генриху, конечно, было жаль кроссовок, но то, что порвал их не кто-нибудь, а потомок салуки, легендарной породы собак, защищающих хозяев от демонов, — одного этого было достаточно для гордости. Мальчик, улыбаясь, прошел в свою комнату. «Что ж, когда щенок у Альбины, за нее я могу быть спокоен, займусь-ка теперь золотым дракончиком».

Однако, прежде чем мальчик успел достать украшение из ящика письменного стола, в комнату вошел Эрнст Шпиц.

— Знаешь, сынок, я хочу с тобой поговорить, — сказал он. — Выйдем на балкон?

Плотно закрыв балконную дверь, отец Генриха закурил, хотя курил он довольно редко.

— Ты вернул щенка Клаусу? — спросил он.

— Нет, я его подарил другому человеку, — вздохнул Генрих. — Ты его не знаешь.

— Что ж, значит, он тебе действительно не был нужен, — сказал отец, внимательно глядя на Генриха. От этого взгляда мальчик смутился и попытался оправдаться:

— Этому человеку щенок был нужен больше, чем мне. Честное слово, больше.

— Надеюсь, что так, — сказал Эрнст Шпиц. — Генрих, то, что я тебе сейчас скажу, должно остаться между нами и матери об этом говорить не стоит.

— Хорошо, па.

— Ты уже совсем взрослый, сынок, скоро тебе будет четырнадцать. Хотя мать всегда будет считать тебя ребенком и относиться к тебе, как к ребенку, в этом я уверен. Это ее право. А мое право считать тебя мужчиной тогда, когда я увижу, что ты действительно возмужал. Верно? Вот почему я хочу дать тебе один важный совет… может быть, самый важный из всех, что я тебе когда-либо давал… Запомни, Генрих: не всегда следует слушаться старших, а еще реже других людей…

Генрих с удивлением посмотрел на отца, но промолчал. Тот продолжил:

— Иногда то, что ты будешь считать важным и необходимым, будет идти вразрез с моим мнением, с мнением твоей матери или с мнением кого-то другого — в жизни такое случается сплошь и рядом. Но это ни в коем случае не должно тебя останавливать. Крепко запомни, сынок, неписаный мужской закон: если то, что собираешься сделать, — достойно и правильно, значит, ничему не позволяй тебя остановить. Никаким угрозам и неприятностям. Отступать — запрещено. Понимаешь? Запрещено! — Эрнст Шпиц сделал глубокую затяжку и немного помолчал. — Я ведь потому и решил оставить щенка у нас, чтоб ты сам проверил, насколько он для тебя важен… Если бы ты сказал, что лучше умрешь, чем расстанешься с ним, я бы позволил тебе держать в доме собаку, пусть даже твоя мать была бы против…

Эрнст Шпиц задумчиво посмотрел на тлеющую сигарету.

— Помнишь, я говорил, что мечтал иметь ваймарскую легавую? И говорил, что прекрасно обошелся без собаки, дожив до сорока трех лет?.. Так вот, сынок, — это неправда. Я до сих пор мечтаю иметь ваймарскую легавую, и это моя самая большая мечта, если не считать того, чтоб ты вырос здоровым и многого в жизни достиг. Ну и еще, конечно, чтоб твоя мать, моя жена, была счастливой… Но из моих сорока трех лет — тридцать три я сожалел о том, что моя мать не разрешила мне завести собаку, а больше всего о том, что я не смог на этом настоять… Вот почему я не хочу, чтоб тебе пришлось впоследствии о чем-то жалеть. О чем-то, что могло бы быть с тобой или у тебя…