Мы не то чтобы близкие подруги, — сказала я.

Да? А в общаге все время вместе.

Вера взглянула на меня прямо и колко. Я смотрела на нее и не могла понять, что она чувствует: отвращение, гнев или ревность. С Любой в нашей группе никто не общался, ее не любили и считали странной. Может, Вера злилась, что я провожу время с такой чудачкой? Или, наоборот, испытала разочарование, потому что я скрываю это от одногруппниц? Но я не скрывала. Просто на факультете я была с Верой, а Люба — сама по себе.

Вера принялась расспрашивать Сашу о ее работе. Саша говорила, что получила место в редакции после летней стажировки. На втором курсе уже многие работают, особенно из общежитских, рассказывала Саша, но совмещать все-таки непросто. После этих слов я расстроилась, потому что вспомнила, какая Саша занятая. Ее я точно не стану просить о помощи с посылкой.

Возвращаюсь в общагу, блин, ночью. И ничего вообще не успеваю, даже в пикет встать.

А зачем в пикет-то, — спросила я.

Не знаю, Настюх, зачем. По-моему, с самого начала было ясно, что так будет. Как ты думаешь?

Ну, да, может быть.

Уже просто для себя, наверное. Знать, что не промолчала.

Но мы же не знаем, чем закончатся выборы, — сказала Вера.

Да, конечно. Посмотрим, что это будут за выборы.

Честно, Саш, я не понимаю. Не лучше ли заниматься собой, своим развитием, это же самый верный способ сделать мир лучше. Расти над собой, разве нет?

Саша посмотрела на меня, будто я должна была что-то к этому добавить. Но я не добавила, у меня своего мнения не было. Саша скрестила в тарелке вилку с ножом и поставила ее обратно на поднос.

Ладно, девчонки, мне пора вырастать над столом и бежать на работу.

Я улыбнулась, почти засмеялась, Вера нахмурилась, и тогда я тоже расслабила рот, чтобы не обижать ее, мне еще было не по себе из-за вскрывшейся дружбы с Любой. Все, до скорой встречи, целую в плечи, сказала Саша. Она невзлюбила Веру, это было видно. Я еще больше расстроилась.

Как только Саша отошла от стола, Вера заржала и три раза хлопнула в ладоши. Подружки с Любой, значит? Ха-ха. Умираю! Что, на шопинг с ней ходите? На маникюр? Вера хохотала, я улыбалась ей в ответ, потому что чувствовала себя растерянно. Вера никогда не была так груба со мной, и я хотела остановить ее.

Ревнуешь?

Вера перестала смеяться и улыбнулась по-ребеночьи, одним уголком губ.

Немножко.

После пар мы замотали лица шарфами и спустились в подземный переход рядом с факультетом. Я еще ни разу не ходила по нему, потому что он вел к острозубому и ржавому Кремлю, а мне там было нечего делать, но Вера сказала, что пора. На выходе, у края Манежной площади, возле фонтана с конями стояла Сильвия Александровна, замерзшая и жалкая. Она держала слишком большой плакат. Ее тонкие коротенькие руки будто торчали из боков, а полотно между ними скручивалось вовнутрь. Но надпись была читаемой. «Нам не нужен вечный президент». Никто на нее не смотрел. Я не хотела, чтобы она заметила нас, ведь тогда пришлось бы подойти.

Слушай, давай в другой раз, погода совсем мерзкая, — сказала я.

Согласна, меня саму сейчас сдует.

В тот момент мы обе смотрели на Сильвию Александровну. Потом спустились в метро и вместе доехали до «Чистых прудов». Там мы перешли на рыжую ветку и разошлись: Вера поехала вверх, а я вниз. На прощание мы, как всегда, крепко обнялись. Всю дорогу я читала «Государя» Макиавелли по программе. Почему-то хотелось, чтобы кто-нибудь из пассажиров обратил на это внимание.

Когда я вышла из метро, чуть не вывалилась на проезжую часть из-за ветра — он был даже сильнее, чем на Манежной площади. Почти все пассажиры сразу прыгали в маршрутку. И только я сама понесла свое голодное замерзшее тело через панельковые дворы к общежитию. По пути я занимала себя тем, что считала, как растянуть сто семьдесят рублей до послезавтрашней посылки. Всего через восемь дней придет стипендия. Еще через одну неделю папа получит зарплату и отправит мне половину. Раньше мы жили всей семьей на его месячный заработок. Теперь, в Москве, я за две недели истрачиваю такую огромную сумму, но при этом могу себе позволить всего одну куриную котлету в сутки.

Пока мы с Любой висели на перекладинах в вагоне метро, я думала о том, сможет ли она поднять десять килограммов. Люба покачивалась, широко раскрыв глаза, но они никуда не смотрели. Люба будто переключила взгляд внутрь черепной коробки, чтобы перемотать к началу свои мудреные сны, которые она любила записывать. Мне казалось, что, если вагон слишком сильно дернется, Люба треснет и надломится, ее кожа лопнет и на пол выльется кровь василькового цвета.

Мы вышли на перрон, когда к нему подкатывался поезд. Нужный вагон находился в начале состава, и мы быстро его отыскали. Возле него стоял очень загорелый мужчина в раздутом черном пуховике, наброшенном поверх форменного пиджака. Он кивал и улыбался пассажирам, которые покидали вагон.

Кожа моего папы была такого же цвета, она тоже собиралась на лбу и возле глаз частыми тугими складками. Южные мужчины носят вечный глубокий загар, их кожа никогда не выцветает. Они десятилетиями строят большой дом, чтобы потом жить в нем вместе с детьми, которые вырастут и уедут в Москву, Сочи, Ростов-на-Дону. Или с апреля по октябрь торчат из своих огородов, голые по пояс, увлажняют и вспахивают землю, дергают сорняки и выбирают из нее червей. Или после обычной работы, которая нужна для пенсии, идут на стройку, где зарабатывают «нормальные деньги», «шабашат» и надеются, что богач, заказавший строительство, их «не кинет». Мы почти не разговаривали с папой, не знали друг о друге ничего, но я восхищалась им, потому что он был южным мужчиной, умеющим все и заботящимся о семье так, как у него это получалось.

Рассматривая кожу проводника, я ужасно захотела плакать. Когда все вышли, он подозвал нас и выволок наружу две огромные клетчатые сумки. Ну, держи, дочка, сказал проводник и улыбнулся так, что на лице выскочили все его складочки.

Я не смогла поднять свою сумку с первого раза. Потом потянула за ручку Любину,