а вилкой и ножом. Изучив хычин, Люба принялась отщипывать от него пальцами крохотные кусочки и погружать их в рот вместе с пальцами. Рассасывая тесто, Люба прикрывала глаза от удовольствия. Девочки, как же вкусно, говорила она. Доев свой треугольничек, Люба взяла бумажную салфетку и вытерла каждый палец. Я наблюдала за ней, пока по моему подбородку стекал мясной жир из осетинского пирога. Потом Люба бросила туловище на кровать и стала смотреть в потолок. Спасибо, Настюша, но завтра я пойду на пробежку. Она улыбалась. Потом все, кроме Любы, набросились на котлеты. Еще я разогрела курицу, а мясистые полукилограммовые помидоры разрезать не стала. Их вкуснее кусать, сказала я.

Надо было и Веру позвать, Настюш, — сказала Люба своим голосом для шуток.

Почему-то я вообще не подумала о том, чтобы угостить Веру домашней едой. Она как будто была не для нее, не подходила ей и точно не понравилась бы. Я сдержалась и ничего не ответила Любе, хотя мне хотелось затолкать ей в рот куриную голень. Не надо подкармливать Любино воображение, подумала я тогда. Я-то про себя все знаю. И про Веру знаю. Телефон в кармане дернулся и пикнул. Пойдем курить, выпрыгнуло на экране. Иду, напечатала я и положила в общую тарелку надкусанную котлету.

6

Мы стали покупать кофе навынос. Я заморозила часть посылки и собиралась понемногу отъедать от нее в течение месяца. Котлеты, курицу и несколько кусков осетинского пирога обернула в пакеты и приклеила к ним бумажки с датой. Я не стала бы хранить еду слишком долго, просто так всегда делала мама, а в ее привычках был порядок.

Вера взвизгнула и обняла меня за шею, когда я согласилась наконец пойти в ее любимую кофейню. Горячие напитки заливались в белые стройные стаканы, на которых черным маркером черкали наши имена. Вера заказывала латте и подходила к стойке с добавками, чтобы насыпать на молочную пену горку мускатного ореха. Приправа забивала дырочки в перечнице, поэтому Вера откручивала металлический набалдашник и сыпала через край. Я делала то же самое.

Мы брали только одноразовые стаканчики, но пили из них в мягких креслах кофейни. Внутри было красиво и уютно, много дерева и растений, а еще — прилавок с дорогими фирменными кружками, которые можно было повертеть в руках и не покупать. В таком месте мне даже не хотелось пихнуть в карман пакетик с сахаром. Там я чувствовала себя благополучной и спокойной, такой же, как Вера. Мы болтали и смеялись, а потом, когда в стаканчиках оставалась четверть, выходили на улицу и шли мимо Госдумы, через Манежную и Красную площади, по улице Никольской.

Пока меня кормила посылка, я покупала кофе с собой дважды в неделю. В середине осени случился безупречный день. Мы пили кофе из белых стаканчиков, потом пошли любимым маршрутом, добрели до книжного магазина, походили внутри и поехали к Вере. Ели вчерашнюю пиццу из картонной коробки и комментировали фотографии Вериных одноклассников с фейкового аккаунта, который завели в тот же вечер. Потом Вера предложила полежать вместе в джакузи и выдала мне футболку, чтобы я не стеснялась, а сама влезла в купальнике. Сначала было жарко и странно, но потом я расслабилась и не смогла думать ни о чем, кроме собственного удовольствия, за которым растворилась даже Вера. Не знаю, поняла ли это Вера, но в тот день я была счастлива.

А в самом конце октября, такого непогожего, что грязно и жидко стало даже на Манежке, которую чистили целыми днями, Вера пришла на факультет странная, с нечесаными волосами, похожими на августовскую траву со ставропольской равнины. Она позвала меня курить, срочно, но не к Ломоносову, а куда-нибудь за угол, чтобы нас никто не видел. Мы зашли за здание, сверху падал не снег и не дождь, а сгущенные капли, которые бились о капюшоны и ползли к спине. Вера взяла из пачки сигарету, не с первого раза, потому что ее руки тряслись, потом подожгла ее и заплакала. Я поняла, что ее обидели, и сразу пожелала смерти — сама не зная кому.

Вера сказала, что накануне была в баре на поэтическом вечере, который устроили старшекурсники, а я и не знала, что у Веры есть еще какая-то жизнь, кроме нашей общей, поэтому мое дыхание задержалось на несколько секунд, будто в грудь ударили кулаком. После чтений, говорила Вера, они (кто?) поехали в квартиру врача, который старше Веры лет на десять (где была я?). Вера говорила сбивчиво, все время путалась, но я поняла, что у врача широкая спина и высокий рост, а на предплечье, когда он закатал рукав черной водолазки, оказалась татуировка с секвойей. Я продышалась, схватила Верину ладонь и сжала так, чтобы она ощутила мою близость и смогла на нее опереться.

Вера, в чем дело, — спросила я, когда она замолчала и посмотрела наконец на меня.

Я влюбилась, — Вера шептала, ее губы были сухими и ершистыми. — Впервые в жизни, Настя, по-настоящему…

Так. А в чем проблема?

Настя, милая, он оказался геем…

Вера зарыдала по-настоящему, из живота. Когда мы зашли на факультет, она замолчала, вмиг иссушившись. Вера несла свое тело, ничего не видя, натыкаясь на углы, и мне пришлось взять ее за локоть. В кабинете, куда вот-вот должен был зайти преподаватель, я пошла ко второй парте слева, где мы сидели всегда, но Вера вдруг оторвалась и на ощупь, тычась во все столы, опустила себя на последний ряд. Я решила не бежать за Верой и дать ей уединиться. Выложила на стол тетрадку, ручку и справочник, сумку бросила на соседний стул, чтобы он не стоял пустым.

Почти сразу я услышала глухой и частый стук. Обернулась и поняла, что стук вылетает из-под Вериных кистей. Она выпрямила спину и, закрыв глаза, барабанила по столешнице так, будто это была не спрессованная древесная стружка, а пианинные клавиши. Вера изображала игру и раскачивалась в такт музыке, которую слышала только она. Боже, сумасшедшая, сказала Ритка, тоже обернувшаяся на звук. До этого момента я ни разу не сомневалась в Вериных страданиях, но теперь смотрела на нее и чувствовала тягучую грусть, какая приходит после мелкого бытового предательства.

Рот свой прикрой.

Это я сказала Ритке, и она отвернулась, тихо пошипев в мою сторону. Мне бы хотелось рассортировать Верины эмоции на истинные, преувеличенные и совсем ложные. Но это было невозможно, я