Не понимая, что с ней случилось, я тоже развернулась и увидела, что за наш стол садится высокий мужчина. Рукава его черной водолазки закатаны так, чтобы все видели левое предплечье с татуировкой. Она настолько банальна, что даже мои бывшие одноклассницы уже не лайкают такие. Он касается плеча Веры, она оборачивается.

Блондин продолжает читать, а я будто отщепляюсь от себя самой и делаю шаг в сторону. Я рассматриваю их всех и вдруг отчетливо вижу все, что происходит вокруг нас с Верой. Впервые мы находимся не в ее огромной квартире, где никого больше нет, и не в универе, где общаемся с такими же, как и мы сами, девчонками. Впервые я вижу свою лучшую подругу вне наших мест. Там, где она сама предпочитает быть. В модном баре, на поэтическом вечере, в окружении парней. Я вижу со стороны и себя. Глупая, неуместная подружка из деревни, такие нужны, чтобы сиять на их фоне, поддевать и демонстрировать свое остроумие, хохотать над ними вместе со взрослыми, красивыми парнями.

Я вижу, что все парни смотрят на Веру или как будто подсматривают за ней, даже гей-доктор, который, конечно, не факт, что гей, следит за тем, как Вера издергивается и вздыхает. Поэт со сцены напоминает, что он Максим какой-то там, спрыгивает со сцены и сразу идет к нашему столу, а точнее к Вере, наклоняется, берет ее руку и целует. Рад, что ты снова с нами, обворожительная Вера, говорит он.

Я еще раз смотрю на Веру и вижу наконец, какая она. Утонченная, вышедшая из мира, где поэзия ценится больше, чем возможность одеться к школе и не влезть в долги. Яркая, уверенная в том, что мир — это батут, который радостно подбрасывает ее до самых небес и возвращает обратно на мягкое. Выросшая в семье, где удовольствие — это и есть цель. А еще — невероятно соблазнительная и очень красивая.

Вера ни разу не посмотрела на меня, пока парни то и дело заговаривали с ней и терпеливо слушали все, что она им отвечала. Я все еще стояла неподалеку от собственного тела и размышляла, в какой момент все набросились на Веру, ведь сначала на нас никто не обращал внимания. Когда Максим поцеловал ей руку и Вера стала предметом, за который интересно конкурировать? Хотя, скорее, раньше, когда она начала вздыхать и подпрыгивать на стуле, потому что тогда ее заметили и тот брюнет, и кудрявый парень, и низкий. Но что помогло Вере отбросить в сторону стеснение, с которым она вошла в этот бар?

Родинка зашевелилась так, будто хотела оторваться. Сначала раскачивалась и примерялась. А потом заболела так сильно, что я вскрикнула и зажмурилась. Верхнюю губу словно положили под иглу швейной машинки и начали строчить толстыми грубыми нитками в одном месте. Я открыла глаза и увидела, что Вера не обернулась на мое вскрикивание. Только скучающий парень спросил, все ли ок. Ок, сказала я.

Когда мы пришли сюда, Вера, задыхаясь в капсуле из собственной робости, оперлась на меня, чтобы вылезти наружу. Она набирала силу, пока я спорила с тем длинноволосым мужчиной. И вдруг сказала это. Настя, друг, а ты разве…

Боль вернула меня в тело, и я снова почувствовала, как тяжелеют легкие. Удивительно, насколько неуместной, осколочной и ненужной стала я, как только Вера недостающим кусочком пазла встала в компанию взрослых, интересующихся искусством и благородных мужчин. Я почувствовала отупение, обесцвечивание, глухоту, как будто бы труп прежней, обычной Веры свалился на меня и придавил, ударил, вырубил что-то в голове, оборвал проводочки. Новая, сияющая Вера врезалась в глаза и слепила, боль от родинки доползла до лба. Я вышла на улицу и встала у выкрашенной желтым стены.

Я не знала, как и к чему себя приложить, поэтому достала из кармана телефон, амулет, за который всегда можно ухватиться, который всегда подмигнет и поможет прыгнуть подальше от места, где неприятно. Настя, мы тут с пацанами на футбол идем, там наши против мяса, давай завтра поговорим, ладно, зай, это сказал Сережа. Я набрала ему, потому что мне было нужно поговорить с кем-то из прошлой жизни, с кем-то, кто не бывал в таких барах, где читают мудреные стихи. Хорошо, конечно, ответила я. И тут же поняла, что Сережа вообще не годится для будущей жизни. Я хотела себе скраб для губ, как у Веры, и работу в офисе с большими окнами, тонкий шелковый халатик и зайти наконец в ЦУМ. Можешь, пожалуйста, больше никогда не называть меня заей, добавила я, прежде чем положить трубку.

На улицу вышел поэт по имени Максим, подошел ко мне и сказал, что не любит курить в помещениях, ему становится душно. А ты подруга Веры, да? Слушай, как думаешь, если я приглашу ее в кафе или в галерею, она согласится? Максим выглядел встревоженным.

Нет, у нее есть интерес к другому парню, — сказала я.

Ясно.

Слушай, у меня голова разболелась от этого дыма, хочешь прогуляться со мной?

Я посмотрела на Максима вызывающе, так, чтобы он сразу понял: голова у меня вовсе не болит и я не хочу с ним просто гулять. Он был расстроен, слезлив, неизвестно, прочитал ли он то, что я написала ему взглядом. Но возвращаться в бар Максиму теперь не хотелось, так что он согласился. Мы немного поговорили: оказалось, он тоже живет в общежитии, но в корпусе напротив, потому что учится на экономическом факультете. Это он привел Веру в компанию поэтов, где почти все были москвичами. Из-за своего саратовского происхождения и интереса к поэзии Максим чувствовал себя слегка чужим с друзьями и совершенно неуместным среди экономистов.

В метро мы ехали молча, а по пути к общежитию Максим, кажется, разгадал мой шифр. Да, у меня есть чай, сказал он. Услышав это, я почувствовала злое удовольствие. Отвержение Веры толкнуло меня на низкий, гнусный поступок, и, замарываясь в нем, я как бы втягивала и ее. Когда мы зашли в галерею, соединяющую наши корпуса, я пошла не направо, как обычно, а налево, туда, где жил Максим. Как старшекурснику экономфака, ему полагалась двухместная комната на девятом этаже. Его сосед давно снимал квартиру и только значился проживающим. Так что мы были одни, и, как только дверь захлопнулась, я осознала, что никто не зайдет и не остановит нас.

Мы не стали включать свет, потому что, если не задергивать шторы, в Москве светло даже вечером, а рассматривать