были тонкие и редкие, и что-то (птица?) сломало их, проделав дыру размером с тенисный мяч, я увидела его, а оно, чем бы оно ни было, увидело меня. Оно остановилось, глядя на меня сквозь прорези для глаз в золотой венецианской маске. Точно такой же венецианской маске, как фигуры с портретов Палладино. Полностью закрывающей лицо маске карнавального шута, с глумливой улыбкой и короной из золотых «ослиных ушей», увенчанных бубенцами.

На мгновение мне подумалось, что это Франческо следил за мной, чтобы сыграть такую глупую шутку, я даже начала улыбаться, пока не сообразила, что существо в маске гораздо крупнее и выше, должно быть, метра два в высоту.

Я отскочила назад, ошпарив руку еще горячим кофе. Бросилась вниз по ступенькам под самодельными арками, увитыми зеленью. Сердце уже стучало у меня в ушах, и я не могла понять, преследует меня звон бубенцов или нет. По правде сказать, я боялась прислушиваться.

Господи, молила я, хоть бы там был выход, я обещаю больше не делать глупостей. И он был там.

Я пишу эти строки, но тревога еще не ушла, хотя, когда я вернулась в квартиру, то четыре раза повернула ключ в замке, зажгла во всех комнатах свет, поставила пластинку Синатры и задернула шторы.

Это был ряженый? Почему он не сказал ни слова? Был в образе? Наслаждался моим испугом? Что это вообще за странная причуда: разгуливать в одиночестве по парку в маскарадном костюме?

Марк, где ты, почему ты не со мной? Как же мне сейчас нужны твои объятия.

19 октября, среда

Сегодня мне приснился кошмар: венецианская маска на стене моей комнаты, плачущая кровавыми слезами. Я проснулась в слезах и холодном поту, и больше не смогла уснуть, хотя выпила таблетку снотворного. Увиденное казалось таким реальным. В отличие случая в парке: он-то как раз мне кажется сном.

20 октября, четверг

Хотя мои отношения с Франческо Палладино развивались, черту мы больше не пересекали: шли вдоль нее.

Он тоже стал наведываться поздним вечером в студию работать над новой серией портретов, которую окрестил «Лица толпы», хотя я прекрасно понимала, что здесь он искал лишь моего общества. Я рассказала ему о Марке, на что он в ответ зарядил длинную речь, сдобренную латинскими цитатами, об искусственности моногамии, и о том, как законы природы вмешиваются в установленный порядок вещей. Из его слов я поняла, что он всерьез рассчитывает на продолжение. Он убеждал меня в том, что мир — это не черно-белый комикс, и измена оправдана, если совершается под властью большого чувства. Я отмахивалась и хмыкала, что было допустимо, ведь мы ограничивались общими фразами вроде «так бывает что» и «некоторые люди думают», но никогда не «я хочу» и «мне нужно».

Я никак не могла понять, в чем именно заключалась его магия, но каждый раз в его обществе я оказывалась зомбирована: наедине с ним я могла работать без устали часы напролет, лишь бы знать, что к концу дня мы сядем на его мотоцикл, я буду обнимать его торс, и у моего порога он помедлит, напрасно ожидая приглашения подняться. От его улыбки у меня так болезненно сладко екало сердце, что требовалось изрядное мужество, чтобы выдержать нежный взгляд зеленых глаз. Иногда у меня получалось выстоять, и я спокойно шла домой, с деланным равнодушием прощаясь с ним на пороге, но чаще он притягивал меня к себе, воруя поцелуи, и сил сопротивляться не оставалось: в его объятиях я плавилась, как чугун в доменной печи. Предложи он заняться любовью посреди мольбертов, я вряд ли бы нашла сил для отказа, но каждый раз он звал меня к себе домой, и меня это отрезвляло: мир обретал ясные очертания, и я вспоминала, кто я, кто он и чем чревато безрассудство.

Конечно, мне нужно было вырвать этот сорняк с корнем, пока он не пустил побеги, но отчего-то я медлила. По нескольку дней не приходила в студию, чтобы дать себе время собраться с мыслями, а потом видела его и влюблялась заново. Словно в колесе сансары, я вновь и вновь наступала на те же грабли. А может, и вовсе спускалась по нисходящей спирали.

Другие студенты начали что-то подозревать, ведь как бы Франческо не старался скрыть своего расположения ко мне, для всех было ясно, что я его любимица. С другой стороны, между «любимицей» и «любовницей» пропасть, поэтому несмотря на беззлобные шутки ребят, я знала, что никто всерьез не предполагал, что между нами есть особые отношения.

Но они были.

Сегодня, когда все пошли на обед, а я задержалась у мольберта, Франческо подошел ко мне со спины и поцеловал меня в плечо:

— Рад, что все ушли и мы можем перестать играть в профессора и студентку, и снова быть друзьями. В последние дни я был с тобой несправедливо строг.

Я возразила, скромно посмеиваясь. Он действительно обрушивался на меня с обидной и несправедливой критикой во время практических занятий, а на лекциях адресовывал самые каверзные вопросы, но я больше не могла вопринимать его нападки всерьез. Мне он казался мальчишкой, который дергает девочек за волосы, чтобы привлечь к себе внимание.

Что-то отслоилось в моем отношении к нему, куда-то делось мое восхищение и моя подобострастность. Я больше не смотрела на него снизу вверх, а видела в нем себе равного. Мне нравилась наша странная дружба: мы разделяли одинаковые вкусы в искусстве и музыке, любили одни и те же книги, смотрели на жизнь с одного ракурса. Мы вели длинные разговоры, и казалось, я знала его всегда, такое чувство родства он вызывал у меня, такое почти трансцендентное чувство близости. Однако все же во всем этом было что-то фальшивое, крошечный червячок внутри румяного яблока. Франческо был слишком хорош, слишком правилен, будто кто-то взял у меня интервью о том, кем был бы мой идеальный партнер, а потом создал человека, руководствуясь набором из заданных пунктов. Я не имею в виду, что он был плоским, как книжным персонаж, скорее, меня не на шутку тревожило то, насколько безукоризненно точно он мне подходил и насколько легко все складывалось. Он был всем, чем я сама хотела бы стать. Он жил жизнью, о которой я мечтала. Вот только воплощением этой мечты я вовсе не грезила: она нужна была мне как спасительное убежище, но вовсе не как фон моих будней.

Тем вечером после занятий мы отправились в Академию изящных искусств. Я плохо разбиралась в скульптуре, зато Франческо оказался настоящим поклонником