А 1 марта 1881 года в Петербурге убили Александра II. Народовольцы, после семи попыток. Рысаков с Гриневецким постарались, и с ними целая когорта фанатичных организаторов — Желябов, Перовская, Кибальчич, Михайлов, Гельфман. Этих взяли сразу, а потом полиция хватала всех, кто хотя бы чем-то вызывал подозрение. Столичная охранка захлебывалась от дознаний, допросов, очных ставок, свидетельств. Помощь пришла из провинции. Из Киева откомандировали неизвестного жандармского капитана Судейкина. В тех следственных делах талант судейкинский развернулся во всю ширь. Допрашивал изобретательно, логикой и азартом склонял к сотрудничеству. Тогда немногие устояли. Но дела получали размах, наполнялись сюжетами, обрастали именами и показаниями. Доселе неизвестный Судейкин вырастал в фигуру заметную, яркую. Военный прокурор Стрельников доложил о нем Александру III, жестко надзиравшему за расследованием убийства отца.

А через год Георгий Порфирьевич уже осваивался в новой, специально для него созданной должности — инспектора секретной полиции. Неприметное название скрывало важные полномочия: в соответствии с положением «Об устройстве секретной полиции в Империи» весь политический сыск, местные охранные отделения, тайные политические расследования оказались в ведении Судейкина. У российского политического сыска появился глава и началась, пожалуй, впервые после Бенкендорфа и Дубельта, новая история. История смелых, оригинальных, чаще всего беспринципных и наглых новшеств.

Судейкин жесточайшим образом требовал не арестовывать лиц, причастных к деятельности революционных организаций, до тех пор, пока не будут выявлены все их встречи и связи, маршруты передвижения, режим работы и жизни. Рисовались схемы, составлялись таблицы, писались справки — дела революционеров становились прозрачными. На арестах точку не ставили. В тюрьме его люди перестукивались с обитателями соседних камер и вытягивали у них информацию. Его агент Окладский через много лет попеняет ему: «Разве сам я додумался бы до такой подлости?.. Меня Судейкин подсаживал, он меня заставлял называться Тихоновым. Самому мне где же было додуматься?»1

Но Георгий Порфирьевич не был бы самим собой, если бы не видел в каждом взятом народовольце, в каждом бунтовщике и революционере потенциального агента. Поэтому предлагал работать вместе, убеждал в выгоде сего предприятия, где логикой, где фактами, где ложью и угрозами. Он уже понял, что для этой публики самовлюбленность и зависть выше порядочности, совестливости, товарищества. В памяти еще звучали сцены признаний борцов за свободу: Рысаков, Меркулов, Окладский так и сыпали на допросах именами соратников. А исключения несущественны, и их не надо, как килограммы, кидать на другую чашу нравственных весов, считал Судейкин. Еще в Киеве он решил для себя, что вербовать можно всякого, всяк в душе потенциальный агент, а если не агент, то притворяется и подозрителен — значит уже связан с кем-то, действует в чьих-то интересах.

Силен был мастер в провокации. Он, пожалуй, первый, кто сделал ее массовым инструментом политического сыска, первый, кто начал массовую вербовку в агенты. Выстраивая холодную цепь доказательств, как следователь Порфирий Петрович из «Преступления и наказания» Достоевского, он незаметно подталкивал жертву к сотрудничеству как к выходу из трагической ситуации. И бросал ей спасательный круг из собственных социально-нравственных фантазий на манер гоголевского Чичикова вкупе с Маниловым. Вот так он внушал студенту Гребенчо, замешенному в подготовке убийства военного прокурора:

— У меня и мысли нет, чтобы вы назвали имена товарищей. Но вы должны понять, что вот эти люди (называет высоких российских чиновников. — Э. М.) давно вынашивают планы реформ в самодержавной империи, а дела ваших соратников, провокационные дела, этому мешают. Зачем бессмысленное кровопролитие? Чтобы поддержать грядущие реформы, мы должны знать о планирующихся покушениях2.

Настоящей его находкой стал Сергей Петрович Дегаев, отставной артиллерийский офицер, сгусток болезненного тщеславия. Член «Народной воли», арестованный за антигосударственную пропаганду, он не выдержал психологического поединка с Судейкиным, очень хорошо понявшего притязания своего подследственного на верховенство в организации. Удовлетворить эти притязания теперь стало смыслом сыскных действий подполковника. На это время он стал для Сергея Петровича даже кем-то вроде наставника.

Когда разгромили центральный кружок «Народной воли», оставшаяся на свободе Вера Фигнер, входившая в исполнительный комитет, открыла Дегаеву все связи с провинциальными отделениями, и даже святая святых — с военной организацией партии. Теперь все связующие нити, сведения об активистах и боевиках по всей России стали ему доступны как одному из партийных руководителей. Он рыскал по городам империи, инспектировал кружки, создавал новые под контролем Судейкина, когда полиция громила прежние. Эта система, однажды приведенная в действие по судейкинскому приказу, была самодостаточна, чтобы пожирать и вновь воспроизводить саму себя. Смыслом этого абсурда стало то, что «пересажав всех лидеров партии, Дегаев оказался полновластным руководителем «Народной воли» на территории России. Пользуясь своим положением, он выдавал народовольцев, писал для Судейкина пространные записки о состоянии революционных сил в империи и эмиграции с указанием всех известных ему народовольцев, помогал охотиться за нелегальными революционерами»3.

Не среднего ума был Георгий Порфирьевич, памятью блистал и сообразительностью. Не гнушался поучиться у арестантов, людей образованных. От них узнал об учении Маркса, они же объяснили теории Дарвина, Маудсли, Ломброзо. Но ведь и сам читал немало, постигал премудрости разные, чтобы с подследственными говорить на их языке, как равный с равными. Иначе не восприняли бы его вдохновенные речи, подобные такой: «Во главе русского прогресса теперь революционеры и жандармы! Они скачут верхами рысью, за ними на почтовых едут либералы, тянутся на долгих простые обыватели, а сзади пешком идут мужики, окутанные серой пылью, отирают с лица пот и платят за все прогоны»4.

Да, изобретательно мыслил Георгий Порфирьевич. И внешностью бог не обидел: крупный, ладно сложенный мужчина, лицом породист и красив выхоленный жеребец. Что там должность инспектора столичного охранного отделения, даже с правами на всю империю! Министр — вот цель!

Александр III так был напуган смертью отца, что в одночасье сместил с должности главы министерства внутренних дел демократа Лорис-Меликова и назначил дубоватого графа Дмитрия Толстого. А тот, хотя и умом был неповоротлив, а угрозу почуял от Судейкина. Да и как не опасаться Георгия Порфирьевича, коли у того досье на чиновный люд, агентура своя, интриги вяжет и заступника имеет в лице приближенного к императору Константина Петровича Победоносцева — обер-прокурора синода.

«Нет, — думал Толстой, — хотя Судейкин и достоин по службе генерала, но пусть в подполковниках походит, а там посмотрим. Опасный человек».

Действительно, опасный. Знал бы Толстой, какой план излагал Георгий Порфирьевич своему агенту Дегаеву! План сей сводился к организации убийства народовольческими боевиками самого судейкинского начальника, министра внутренних дел Толстого. После успешного теракта путь в министры был бы открыт Судейкину, а уж он-то употребил бы эту должность для реформ в России, за которые бились народовольцы. Вот во что должен был поверить Дегаев. Изобретательность Георгия Порфирьевича не ведала границ в умении связать нужного человека определенными идеями и фантазиями.