Джаспер Гвин снова сел на пол, на прежнее место, и принялся смотреть. Его поразили маленькие груди, тайные родинки, но не на деталях нужно было ему останавливаться — перед ним вставала более неотложная задача: понять целое, снова свести к какому-то единству эту фигуру, которая, по причинам, еще требующим выяснения, казалась ни с чем не сообразной. Он подумал, что без одежды эта фигура производит впечатление случайной. Почти сразу он потерял представление о времени, таким естественным для него оказался простой жест, немудрящее действие — наблюдать. То и дело он опускал взгляд: так всплывают на поверхность, чтобы вздохнуть.

Ребекка долго сидела на кровати. Потом Джаспер Гвин увидел, как она встала и медленно, мелкими шажками принялась мерить комнату. Она не поднимала глаз, с каждым шагом отыскивала на полу какую-то воображаемую точку, куда поставить ногу, маленькую, как у ребенка. Шла так, будто любым движением собирала воедино куски, от роду разъятые. Казалось, что все ее тело существует лишь благодаря усилию воли.

Снова подошла к кровати. Легла на спину, подложив под голову подушку. Глаза открыты.

И восемь она оделась, несколько минут, уже в плаще, посидела на стуле, чтобы перевести дух. Потом встала и ушла, едва кивнув на прощание.

Какое-то время Джаспер Гвин сидел неподвижно. Когда поднялся, пошел и вытянулся на кровати. Уставился в потолок. Пристроил голову во вмятину на подушке, оставленную Ребеккой.

— Как все прошло? — спросила дама в непромокаемой косынке.

— Не знаю.

— Девушка — молодчина.

— Не уверен, что она вернется.

— Почему бы это?

— Все так нелепо.

— Ну и что?

— Не уверен, что я сам вернусь.

Но он на другой день вернулся.

Ему вздумалось принести с собой блокнот. Выбрал не очень маленький, с кремовыми листками. Теперь время от времени карандашом писал слова, потом вырывал листок и прикалывал кнопкой к дощатому полу, каждый раз выбирая другое место, будто расставлял мышеловки.

Так в какой-то момент он написал фразу, после немного побродил по комнате, пока не выбрал место на полу, недалеко от того, где стояла Ребекка, прислонившись к стене. Наклонился, приколол листок кнопкой к дереву. Потом поднял взгляд на Ребекку. Он никогда еще не был от нее так близко, с тех самых пор, как все началось. Ребекка пристально смотрела ему в глаза. Кротко, ни на что не претендуя. Они долго глядели так друг на друга. Дышали ровно, медленно, омываемые рекою звуков Дэвида Барбера. Потом Джаспер Гвин опустил глаза.

Перед уходом Ребекка пересекла комнату и направилась как раз туда, где сидел на полу Джаспер Гвин, скорчившись, забившись в угол. Присела рядом, вытянув ноги, спрятав между бедер ладони, тыльной стороной внутрь. Не повернула головы, не взглянула, так и сидела, опираясь затылком о стену. Джаспер Гвин ощущал все это время близкое тепло — и аромат. Потом Ребекка встала, оделась и ушла.

Оставшись один, Джаспер Гвин записал что-то на листках и пошел прикалывать их к полу, тщательно и кропотливо выбирая места.

Вокруг этих листков Ребекка взяла обыкновение расхаживать в последующие дни, вычерчивая маршруты, ведущие от одного к другому, — будто пыталась обнаружить контур какой-то фигуры. Никогда не задерживалась, чтобы прочесть написанное на листках, только обходила их. Мало-помалу Джаспер Гвин замечал, как меняются ее повадки, как по-иному она подает себя, насколько неожиданными становятся жесты. На седьмой, а может, на восьмой день он увидел, как она вся вдруг сложилась в изумительную красавицу, без изъянов. Это длилось одно мгновение, будто бы она прекрасно знала, к какой черте ее подтолкнули, и не собиралась оставаться там. Сменила точку опоры, перенеся вес на другую ногу, подняла руку поправить волосы — и вернулась к несовершенству.

В тот же день, чуть позже, она принялась еле слышно что-то нашептывать, лежа на кровати. Джаспер Гвин не мог разобрать слов, да и не хотел. Но минуты шли, а она все шептала, иногда улыбалась или умолкала, а потом начинала снова. Казалось, она что-то кому-то рассказывает. Когда шептала, водила ладонью вдоль вытянутых ног. Когда умолкала, останавливалась. Не отдавая себе отчета, Джаспер Гвин в конце концов подошел к кровати, будто, выслеживая маленького зверька, незаметно подступил к самой его норке. Она, казалось, не обратила внимания, только еще больше понизила голос: продолжала шептать, но едва шевеля губами; шепот то прерывался, то слышался снова.

На другой день, когда Джаспер Гвин смотрел на нее, ее глаза наполнились слезами, но всего на миг: мелькнувшая мысль, ускользнувшее воспоминание.

Если бы Джасперу Гвину велели сказать, когда он начал думать, что решение достижимо, он бы, наверное, упомянул день, когда Ребекка в какой-то момент надела рубашку, и уже было никакие вернуться к тому, что она для себя решила, но только двигаться вперед, за пределы решимости. Рубашку она чуть накинула, спереди не застегнула — теребила манжеты. И тогда произошла в ней какая-то подвижка, слом, который можно было бы определить как поперечный, и Джаспер Гвин прочувствовал, в первый раз, каким образом Ребекка позволяет ему смутно угадывать черты ее будущего портрета.

Той ночью он много часов бродил по улицам, не ощущая усталости. Заметил, что некоторые прачечные не закрываются вообще, и с определенным удовлетворением зафиксировал в памяти этот факт.

Он уже не видел ее толстой или красивой: все, что он о ней думал, все, что обнаружил в ней до того, как вошел в эту мастерскую, рассеялось совершенно или и не существовало никогда. Также ему казалось, будто время не движется тут, внутри, но скорее развертывается единственный миг, всегда тождественный самому себе. Он уже распознавал, порою, отдельные пассажи из записи Дэвида Барбера, и то, как они размеренно следовали один за другим, всегда одинаковые, придавало любому движению неизменность поэтической формы, рядом с которой полный событий внешний мир терял свое очарование. То, что все рисовалось, обретало очертания при единственном, неподвижном свете в детской тональности, доставляло бесконечное наслаждение. Запахи мастерской, пыль, оседавшая на предметы, грязь, с которой никто не боролся, — все наводило на мысль, будто какой-то зверь спит глубоким сном, дышит ровно, медленно, невидимый для большинства. Дама в непромокаемой косынке хотела знать, и Джасперу Гвину удалось объяснить ей, что есть во всем этом некий гипнотизм, как в наркотиках. Ну, я бы не стала перегибать палку, сказала пожилая дама. И напомнила ему, что это всего лишь его работа, работа переписчика. Думали бы вы лучше о том, как сотворить что-то добротное, добавила она, не то живо отправитесь у меня на встречу с юношеством.