до смерти. Она взяла мальчика за руку и вышла с ним на улицу, гордая и сердитая.

Джим сказал:

— Сколько будет сто да сто?

Эми ответила:

— Двести.

— Провались на этом месте, — сказал Джим.

За ужином его отец сидел молча.

— Сколько будет сто да сто? — спросил мальчик.

— Двести, — ответил отец.

— Провались на этом месте, — сказал Джим.

Утром он попросил у отца пять центов.

— На что тебе деньги? — спросил отец.

— На гумми, — сказал мальчик.

Отец дал ему монетку в пять центов. По пути в школу Джим остановился возле лавки миссис Райли и купил пачку жевательной резинки «Мятная».

— Хочешь кусочек? — спросил он Эми.

— А тебе хочется, чтобы я взяла? — сказала экономка.

Джим подумал и сказал:

— Да.

— Ты меня любишь? — спросила экономка.

— Люблю, — сказал Джим. — А ты меня?

— И я тебя, — сказала она. — Тебе нравится школа?

Джим не мог сказать наверное, он только знал, что проделка с резинкой ему нравится. И Ханна Винтер. И Эрнст Гаскин.

— Не знаю, — сказал он.

— Вы там поете? — спросила экономка.

— Нет, не поем.

— А в игры играете?

— Играем. Только не в школе, а во дворе.

Проделка с резинкой ему ужасно нравилась.

Мисс Бинни сказала:

— Джим Дэви, что ты там жуешь?

«Ха, ха, ха», — подумал он и ответил:

— Гумми.

Он прогулялся к мусорному ящику и обратно на свое место, и Ханна Винтер смотрела на него, и Эрнст Гаскин тоже. Это были самые лучшие минуты в школе.

И это было еще не все.

— Эрнст Гаскин, — закричал он во дворе, — что ты там жуешь?

— Сырую слонятину, — отвечал Эрнст. — Джим Дэви, что ты там жуешь?

Джим хотел придумать что-нибудь смешное, но не смог.

— Гумми, — сказал он.

И Эрнст Гаскин засмеялся еще громче, чем смеялся Джим, когда Эрнст сказал про сырую слонятину.

Все равно получалось смешно, что бы ты ни ответил.

Возвращаясь со двора, Джим увидел в вестибюле Ханну Винтер.

— Ханна Винтер, — сказал он, — да что же это ты все жуешь?

Девочка опешила. Ей хотелось ответить как-нибудь очень находчиво, чтобы показать, как ей приятно, что Джим назвал ее по имени и задал ей смешной вопрос, передразнив учительницу, но она не могла ничего придумать, потому что они были уже почти у входа в класс и у нее не оставалось времени.

— Тутти-фрутти, — сказала она второпях.

Джиму показалось, что он никогда не слышал такого великолепного слова, и целый день он повторял его про себя.

— Тутти-фрутти, — сказал он экономке по дороге домой.

— Эми Ларсон, — сказал он ей еще, — что вы там жуете?

За ужином он все это рассказывал отцу.

Он сказал:

— Жил-был фермер. Земли у него был только один ар. Дальше начиналась пустынная зона. Что это?

— Не знаю, — сказал отец. — Что это?

— Аризона4, — сказал мальчик.

Экономка была от него в восхищении.

— Ар-и-зона, — сказал Джим. — Тутти-фрутти!

— А это что такое? — спросил отец.

— Гумми, — сказал Джим. — Сорт, который жует Ханна Винтер.

— Кто это Ханна Винтер? — спросил отец.

— Она со мной в классе, — сказал Джим.

— О! — сказал отец.

После ужина Джим улегся на пол с маленьким красно-сине-желтым волчком, который жужжал, когда его пускали. «Все в порядке», — думал Джим. В школе, правда, он еще скучал, но с резинкой все было ужасно смешно, а Ханна Винтер — ужасно славная. «Сырая слонятина», — вспомнил он вдруг с восхищением.

— Сырая слонятина, — сказал он громко отцу, который читал вечернюю газету.

Отец сложил газету и сел на пол рядом с ним. Там их обоих увидела экономка, и почему-то слезы выступили у нее на глазах.

В добрые старые дни, давным-давно, когда мне было девять лет от роду и мир был полон множества великолепных вещей, а жизнь еще была чудесным, упоительным сном, мой кузен Мурад, которого считали сумасшедшим все, кроме меня, явился к нам во двор в четыре часа утра и разбудил меня, постучав в окно моей комнаты.

— Арам, — сказал он.

Я соскочил с кровати и выглянул в окно.

Я не мог поверить своим глазам.

Утро еще не наступило, но было лето, солнце вот-вот должно было выглянуть из-за края земли, и было достаточно светло, чтобы я понял, что не сплю.

Мой кузен Мурад сидел верхом на прекрасном белом коне. Я высунул голову в окно и протер глаза.

— Да, — сказал он по-армянски, — это лошадь. Ты не спишь. Поспеши, если хочешь прокатиться верхом.

Я знал, что мой кузен Мурад умеет наслаждаться жизнью больше, чем кто-либо другой, кто появился когда-нибудь на свет по ошибке, но такому не мог поверить даже я. 

Во-первых, самые ранние мои воспоминания были связаны с лошадьми, и моим постоянным страстным желанием было желание ездить верхом.

С этой стороны все было замечательно.

Но во-вторых, мы были бедны.

И эта другая сторона дела не позволяла мне верить тому, что я видел.

Мы были бедны. У нас не было денег. Бедствовало все наше племя. Все ветви семейства Гарогланьянов жили в самой нелепой и удивительной бедности. Откуда берутся деньги, чтобы наполнить пищей наши желудки, — этого не знал никто, даже старейшины нашего рода. Однако, что важнее всего, мы славились нашей честностью. Мы славились нашей честностью в продолжение чуть ли не одиннадцати столетий, даже когда были богатейшим родом в нашем краю, который нам угодно было считать всей вселенной. Мы были прежде всего горды, затем честны и, сверх того, верили в справедливость. Ни один из нас не мог бы никого обмануть, а тем более обокрасть.

Поэтому, хотя я и видел лошадь, такую великолепную; хотя я и ощущал ее запах, такой восхитительный; хотя и слышал ее дыхание, столь волнующее, — все же я не мог поверить, чтобы лошадь могла иметь какое-либо отношение к моему кузену Мураду, или ко мне, или к кому-нибудь другому из нашей семьи, во сне или наяву, ибо я знал, что