— Погромче сделать?

— Давай.

Я повернул колесико на системе. Закапало чаще.

— Дышит?

— Дышит.

— Череп проверь.

Она осторожно, двумя руками, посдавливала ему голову.

— Нормально вроде.

— В ушах крови нет?

— Нет.

Отъехала дверь, влез объектив. Долетел обрывок фразы:

— …находясь в нетрезвом состоянии…

Алехина, не оборачиваясь, задвинула дверь обратно. Заблокировала собачкой. Но репортер попался настырный: обошел сзади, открыл и снова засунул к нам свои линзы вместе с мохнатым, как собачья шапка, микрофоном.

— …состояние расценивается как тяжелое. Поэтому…

— Пошел на X…! — Леха с грохотом захлопнула створку. Немного помолчала и спросила: — Че, кого это я послала?

Я глянул в окно.

— ТНТ, если не ошибаюсь. О, едут!

Подрулили штурмы и линейная с Семерки.

— Что тут?

— Череп, открытая голень, давление девяносто. Промедол, двести полиглюкина, транспортная иммобилизация.

Штурмовик оценил ситуацию:

— Перегружать не будем, везем на вашей.

— У нас пациент на борту. Остановка в пути — угрозу везли, на Балканскую.

— Перекидывайте на Семерку.

— Только с Центром поговорите, лады?

Тот сунулся за рацией, перетер пару минут. Обернулся к своим: — Пересаживаемся. У вас «Пневмокомп»[40]на ходу? — Это уже нам. — Не. Это так, декорация. Амбушка есть, если что. — Да у нас и своя есть. Ладно, погнали…

А смена уже аж истомилась в ожидании.

— Ну, рассказывай.

— Что тебе рассказать?

— Как там у вас было?

— С кем?

— Да ладно, можешь не прикидываться, все только и говорят…

Алехина нехорошо улыбнулась:

— Кто говорит?

— Все говорят.

— А тебе кто сказал?

— Ой, я не помню уже…

Вот так всегда — как только речь заходит о первоисточнике, все сразу теряют память.

— И что ты хочешь от меня услышать?

— Ну, не знаю…

— А чего тогда спрашиваешь?

— Интересно.

— Интересно? — Леха оглядела остальных. — Кому еще интересно?

Ей не ответили.

— Ну, чё засохли-то? С утра ж слюной истекаете — ходите, трусы мои нюхаете.

Глаза на еду, жевательная мускулатура задействована до последнего волокна.

— Вот так-то лучше. — Лариска презрительно глянула на тарелки. — Пельменщики…

Ах, пельмени-пельмени, вечная скоропомощная еда.

В любое время, на любой станции морозилка забита надорванными упаковками. Раньше все остатки ссыпали в один пакет, объявляя коммунизм на получившееся ассорти, — любой мог прийти и отсыпать себе звонких, твердокаменных от мороза комочков, — а в дни, когда коммунизм отменяли, было принято оставлять записки:

«14.09. Доела «Боярские». Верну с аванса. Жужа».

Шло время, приходили новые люди, как-то незаметно традиция отмерла, и скандалы из-за ложки «Провансаля» давно не в диковинку…

* * *

Покурили после обеда и сели спать. Леха влезла в кресло с ногами — раз, и в отключке.

— Феликс Аркадьевич!

Принцесска.

— Ммм.

— У нас работа без права сна.

Блин!

— А мы и не спим, Виолетта Викентьевна. Да, Ларис?

— М-му-гу.

— Я вижу, как вы не спите.

— Нет, серьезно, Виолетта Викентьевна. Мы медитируем

— Медитировать, Феликс Аркадьевич, надо в нерабочее время. Лариса Евгеньевна! Я к вам обращаюсь. Мало того, что опоздали сегодня…

Лариска влезла в тапочки и, ни слова не говоря, отдалила в коридор. К водилам пошла. К ним заведующая почти не заглядывает, потому там и курить можно. До того их Принцесска достала, пепельницы выкидывая, что приволокли они бетонную урну и к полу приклеили. Молекулярным клеем. Выдавили большой тюбик и поставили сверху; она через минуту приклеилась насмерть, и отрывать ее теперь — все равно что перепланировку делать. Так что закуривай, не стесняйся!

А еще она точно туда не заглянет, потому что нынче Котька Патрикеев работает. Он ее всякими вопросами двусмысленными донимать любит, а накануне Дня медика, когда отработавшая смена в полном составе нарезалась у водителей, Котька бегал за Принцесской по станции, совал ей фужер и, норовя прихватить за упругое, кричал: «Пей, а то заложишь!»

Только и там Лехе не удалось — дернули всех: кого на пожар, кого на кровотечение, а нас, как всегда, на пьяную травму.

Федя-травматолог был нынче явно не в духе.

— Да етит твою… у вас что тут, прикормлено? Достали, ё! Целый день «скорая» под окнами. Лодыжка?

— Наружная. Было б две — свезли б в Александровскую, а так — сам понимаешь…

— Ё! Оттащите на рентген, а то у меня никого сейчас.

Рентген здесь на четвертом. Травма на третьем, рентген на четвертом. Очень удобно.

— Не, Федь, извини — грань физического истощения.

— Сволочи.

Федя бесхребетен, как ланцетник, подчиненные его в грош не ставят — уйдут курить, и с концами, — так что отказ ему только на пользу: авось психанет как-нибудь да и прижмет их.

— Уж какие есть, Федя.

— Катитесь отсюда, чтоб я вас больше не видел.

— А печать? А подпись? А отзвониться?

— А по…ться вам не завернуть?

Федя, бурча под нос, чирикнул в карте вызова подпись и пришлепнул сверху печатью.

— Свободны.

Леха оторвалась от телефона.

— Сейчас мы тебе, Федор, — злорадно пообещала она, — нового пациента привезем, так что не расслабляйся. Мы через полчаса будем, можешь пока чаек заварить.

— Знаете, когда столько лет врачуешь травмы, возникает неодолимое желание кому-нибудь их нанести.

— Где-то я это уже слышал. Это угроза?

— Ну что ты! — Федя любовно пощелкал щипцами для снятия гипса. — Констатация факта.

Инструмент у травматологов и вправду впечатляющий; киношники, например, от него просто кончают. Разложат на подносе в пыточной, приведут героя и: открой тайну, несчастный, открой тайну!!!