Больше всего на свете я ненавижу чувствовать себя глупо. Это одновременно стыдно и как-то невыносимо обидно.

Краска жаром печет щеки.

Оставляю сладости на комоде и делаю несколько шагов вперед.

— Что вы имеете в виду? — интересуюсь дерзко. Хотя саму душит разочарование.

Заглядываю в каморку — давят стены, потолок и пол. Камера, в которую кое-как впихнули стол, стул и полку для документов.

Меня им туда впихнуть не получится.

Или да? Вдруг ощущаю сильное одиночество. Рыбаков по-прежнему не моргает.

— Нравится? — спрашивает весело.

— Уютно, — хвалю я неискренне. Пульс отчего-то ускоряется.

ПалСаныч самодовольно кивает:

— Может быть, не так шикарно, как вы привыкли в своих небоскребах, но, по-моему, очень даже ничего. Располагайтесь. Мы решили выделить экологам отдельный кабинет.

— Я единственный эколог на проекте.

— Да, пока так. Если Платон Игоревич затребует еще, то добавим вам соседа.

И посадим его вам на шею, потому что больше некуда.

Рыбаков открывает дверь шире, одаривает хищной улыбкой. Я быстро перевожу глаза на стол Смолина, за которым прекрасно работалось всю прошлую неделю, и чувствую, как слезы пекут глаза. На ранее свободной стороне стола стоит фикус.

Фикус, блин.

Которого раньше в кабинете не было, я бы точно запомнила! Рядом ноутбук босса. Получается, Смолин припер с утра растение, чтобы занять мое место?

Они все объединились против меня.

— Прошу, Элина Станиславовна, не стесняйтесь, — воркует Рыбаков.

Поспешнее, чем планировала, захожу в каморку и закрываю дверь. Отдать мне должное — без хлопка. Обессиленно опускаюсь на стул и закрываю лицо руками, потом тру виски.

Стены и потолок действительно давят, мне становится нестерпимо душно. Я кручу головой и обнаруживаю под потолком небольшое оконце. Вскакиваю, гадая, смогу ли его открыть. Нужно встать, наверное, на стол, чтобы дотянуться, и то не факт.

Я хочу немедленно выйти из кладовки и глотнуть кислорода, но отчего-то кажется, что Рыбаков ждет именно этого и будет радоваться, чего допустить никак нельзя. Он, видно, в бешенстве, что Саша исправил сметы, они со Смолиным пытались протолкнуть своих поставщиков.

Я достаю ноутбук из сумки, включаю. На почте письмо. Ага, Смолин еще рано утром посмотрел сметы и заполнил последнюю таблицу с моей зарплатой. Я моргаю несколько раз, потому что кажется, что зрение подводит.

Смолин определил мне точно такую же сумму, как, полагаю, и остальным химикам, вот только без нуля на конце.

В десять раз меньше.

Работая над грантом, я даже кофе для команды не оправдаю, не то что свое питание.

И дело не в деньгах (иногда ради цели можно затянуть пояса), а в унижении.

Испепеляющем, надменно-демонстративном.

Оглядываю каморку и сжимаю губы — сильно, чтобы не дрожали.

«Ты здесь не нужна», — словно говорит мне команда во главе с боссом. Хором и значительно громче, чем неделю назад.

С каждой секундой становится все более душно. С жутким скрипом я толкаю стол к окну, забираюсь наверх и тянусь к форточке. Достаю с трудом, приподнимаюсь на цыпочки. Именно в этот момент дверь открывается.

Я замираю на миг и, лишь поднакопив врожденного достоинства, оглядываюсь.

Смолин. Стоит и смотрит на меня. А я на него.

Унижение невыносимое, оно жжет каждую клетку.

Платон зловеще хмурится, потом оборачивается и говорит Рыбакову:

— Павел Александрович, почему мой эколог в кладовке?

Глава 12

Сцена, которая разворачивается дальше, достойна если не героической песни, то стройного четверостишия. Вот только слова в строчки не складываются, потому что я все еще не могу отойти от ошеломительного унижения.

Не успеваю я спуститься со стола, как хмурые коллеги подходят к двери и как будто загораживают меня широкими спинами. Смолин оказывается впереди, он руки на груди сложил и на полном серьезе ругается с Рыбаковым.

— Кладовки у нас в хозблоке, Платон, а здесь целая комната! Огромная! — рычит тот. — Когда я начинал работать, мы втроем в такой сидели. И Элине Станиславовне нравится, не так ли? — значительно повышает голос, обращаясь ко мне.

Интуиция подсказывает, что это прямая угроза: дескать, тебе еще два года здесь жить, девочка. Но едва я открываю рот, Смолин перебивает:

— Условия нечеловеческие, рассматривать мы их не будем. Перестаньте на нее давить.

— Не вы ли сами требовали привести кабинет в порядок?

— Требовал, потому что нам нужна собственная кухня.

— Кухня есть общая на первом этаже, плюс рядом хорошие столовые. Платон, я обещал позаботиться о московских коллегах, обустроить достойное рабочее место и предоставить необходимые условия. Тем более Элине Станиславовне нравится.

— Ей не нравится, — надавливает Платон интонациями. — И давайте вопросы об обустройстве рабочих мест моей команды впредь будут решаться через меня.

Тишина длится пару ударов сердца.

— Элина Станиславовна, вам нравится новое рабочее место или нет? — требует выбрать сторону Рыбаков. Немедленно.

Иначе будет плохо всем, в том числе, вероятно, Смолину.

Команда не двигается с места, продолжая меня заслонять. У Платона желваки на скулах очерчиваются. С одной стороны, не хочется его подводить, заступился же. С другой — надо как-то сгладить.

— Всегда любила темные, душные углы, — отзываюсь нейтрально. И, набравшись смелости, выхожу из каморки.

Рыбаков мысленно желает мне мучительной смерти. Это читается в глазах столь явно, что становится не по себе.

— Платон, зайдешь ко мне после планерки, — говорит он коротко. — Хорошего дня, коллеги.

— Хорошего дня! — отвечаем мы, провожая начальство.

Когда дверь хлопает, обмениваемся ободряющими взглядами.

Платон заходит в кладовку, скидывает кроссовки и забирается на стол, рывком открывает-таки форточку. Впервые за утро получается сделать большой глубокий вдох.

Следующий час парни двигают столы и спорят, кто где сядет. Оказывается, это очень важно. В какой-то момент сдаюсь и умоляю вернуть меня в кладовку, но вскоре проблема находит решение, и я усаживаюсь за свой новенький стол у окна.

Обозреваю кабинет — Платон сидит строго напротив, в максимально далекой от меня точке. Как обычно спиной к стене, чтобы всех видеть и ничего не пропускать.

Спустя минут десять он послушно отбывает на ковер к Рыбакову. Возвращается через полчаса грустный, но по-прежнему упрямо решительный. Ни словом, ни взглядом не шлет мне претензии. Это восхищает. Правда.

— Я все еще могу пересесть туда, — указываю пальцем на заветную дверь.

Смолин поднимает глаза, ядовито прищуривается, и я улыбаюсь. Машу пальцами, дескать, приветик.

Его губы шевелятся, и четко считывается:

— Не искушай.

Прыскаю