– Доброго вечера вам. Можно?

– Чего ж нет? – Колька посторонился, пропуская, но она еще больше застеснялась.

– А я вам толченки принесла.

– Давай сюда, – Анчутка отобрал у нее кастрюлю, открыл крышку, потянул носом, – своя, что ль? Липецкая?

Андрюха же ничего не сказал, только коротко глянул на гостью, что-то увидел, прошел мимо Кольки, плечом отодвинул Яшку. И, взяв Латышеву за локоть, повел в другой конец коридора.

– Видал? – насмешливо спросил Анчутка, подняв бровь. – Сейчас как пить дать попрется ее защищать, а может, что-нибудь подкручивать да поправлять.

– Ночь на дворе, – заметил Колька, – от кого защищать, тем более подкручивать.

– А у нее вся голова разболтанная, – отмахнулся Яшка, – девица не в себе, хлебом не корми, дай во все влезть. Как Маринка Колбаса, только та шумная была, а эта все тихой сапой, нудит да нудит. Терпеть ее тут не могут, убогую. Повсюду нос свой сует.

Тут Анчутка спохватился, что картошка остынет, и, вооружившись ложкой, принялся, обжигаясь и добродушно ругаясь, черпать из кастрюли и жевать.

– Хочешь? – спохватившись, предложил Кольке.

– А? Нет-нет, – проснулся Пожарский, – домой пойду.

С Андрюхой он встретился еще раз, во дворе. Тот, красный, распаренный, но чем-то донельзя довольный, возвращался в общагу.

– Пошел? Счастливо. Ну что, когда рыбачить?

– Леску я купил, завтра и махнем.

– Завтра что, пятница?

Пельмень поскреб подбородок, и друг увидел, что костяшки у него на кулаке порядком сбиты.

– Неаккуратно деретесь, гражданин. Вы же, простите, вроде на свиданку бегали, или…

– Или, – прервал Андрюха, – потом расскажу, как-нибудь.

Распрощались и разошлись.

Глава 6

Несмотря на то что столько всякой ерунды сегодня приключилось, Колька, шагая к дому, думал, что очень хороший день получился, не то что вчера или, скажем, будет в понедельник. По крайней мере, есть что вспомнить, а не то, как обычно, – по накатанной. Хорошо и с мужиками посидели.

А ведь стоит жениться – и все, больше никогда такого не получится. Взять Палыча – ведь совершенно пропал и обабился мужик… ну да, а ведь все знают: хочешь узнать, какой будет твоя невеста женой, – глянь на тещу. Колька вдруг хмыкнул: нравится ли ему Вера Владимировна – а кто скажет? Красивая, спору нет, но уж больно строит из себя… начальницу! И у Ольги это появляется.

Нет, когда у жены есть характер, это хорошо. Или плохо? «Боязно», – вдруг признался он сам себе, понимая, что засело в голове что-то новое, слишком взрослое и весьма удачно маскирующееся под рассудительность.

«Некуда торопиться. Жениться – это ж не рюмку выпить. Все обмозговать надо», – эти и другие подобные мысли ворочались в голове, и Колька к ним прислушивался, как к чужим, намертво подавляя в себе осознание того, что он трусит. Сам заварил эту всю кашу, жужжал, как шмель, – в загс, жениться, а чуть у любимой девушки не заладилось, вместо того чтобы перетерпеть и поддержать, готов сигануть в первые попавшиеся кусты. Во, вот эта мысль как раз была похожа на настоящую и звучала по-пожарски.

«А ну и пес с ним», – зло подумал он, пиная камень.

За мучениями да раздумьями дошел до дома, потаращился в собственные темные окна: все-таки плохо, когда никто тебя не ждет, пусть даже поругаться на тему, почему от тебя, как от свинтуса, несет воблой и пивом. Скучно.

Так, у Кольки-то понятно, темно, но почему этот самый свет горит у сапожника? Вот придет сержант Остапчук и моментом протокольчик нарисует, насчет нарушения правил бытового обслуживания.

Он дернул ручку, открыл дверь и, свистнув, позвал:

– Эй, хозяин! Сахаров! Туши свет!

Не дождавшись ответа, спустился по ступенькам. Внизу было прохладно, а не сыро, пахло сухими травами и еще чем-то химическим, но не дешевыми гуталином и ваксой, а бодряще и пряно.

Цукера Колька не жаловал, но не мог не признать, что к делу своему Рома относится серьезнейшим образом. Сам составляет крема и начищает обувку так, что глаза режет, – причем без всякого приварка, из любви к искусству, чаевыми он брезгует.

Свет и в самом деле горел – лампочка под бумажным, ажурно вырезанным колпаком. Колька огляделся – и последний хмель из головы подался вон. Сапожник лежал с разбитым затылком, упершись лбом в ножку верстака, как убитый наповал. Вокруг валялись осколки, некоторые в крови. До того это было погано и некстати, что Колька даже возмутился: «Да вы сговорились все, что ли? И этот туда же?..»

Потом, конечно, опомнился, смутился, ведь его же никто на аркане не тащил сюда, сам приперся.

«Вот беда. Кто ж этого-то?»

А воды-то вокруг почти что нет, пустым графином ударили. Неужто насмерть?

«Нет, есть пульс. И дышит ровно – уже хорошо. Череп цел. А кровь, должно быть, с ладоней, из пальцев, видать, шарил в беспамятстве ладонями по полу, порезался».

Поднять его? Ничего нигде не торчит, не топорщится, значит, и не сломано.

«Да что с ним миндальничать!» – Колька потряс лежащего за плечо, Цукер завозился, еле слышно процедил что-то сквозь зубы.

– Что-что?

– Гарик… сволочь…

«Ну, это он о своем. Где у него тут аптечка?»

Не найдя ее, Колька обратил внимание на банку с сапожным клеем на верстаке – и этот сойдет. «О, то, что нужно, и мертвяка поднимет», – открыв крышку, Николай смочил в вязкой гадости кусок ветошки и сунул Цукеру под расквашенный нос. Правда, на полпути подумал было, что не стоит, что если шея повреждена или еще какая неприятность… Так и получилось, как только первые молекулы отравленного воздуха проникли в разбитый нос сапожника, он воскрес, вскрикнул, хрипло выругался, схватился за голову.

– Не вози руками, и так в крови, как у порося резаного. Жив? Котел у тебя крепкий.

– Гудит, – простонал Цукер, с трудом усаживаясь. Перевел на гостя глаза, красные, опухшие.

– Ты чего, ко мне?

– На что ты мне, в таком нокдауне. Как, встанем на ножки или сразу коновалов звать?

– В-встанем.

– Погоди только, руки тебе вытру. Или нет. Вода еще есть?

– Нет. На полу вся.

На верстаке была еще бутылка, судя по запаху – спирт. Колька протер цукеровские порезанные руки спиртом, потом, закинув одну за плечи, принялся постепенно поднимать его. Получилось. Шаг за шагом подошли к топчану, скрытому за занавеской, на который Колька и уложил хозяина.

– Кто тебя так, болезный?

Сахаров соврал, как здоровый:

– Сам упал.

– Ага, – поддакнул Пожарский, – налетел затылком как раз на графин. А потом еще кому-то на носок. Вон, прям рядом с темечком красивый какой синячина. Ну и дружки