лицам или ведомствам, а не общему делу, где льстят и угодничают, ища расположения начальства, где личная сиюминутная выгода важнее истинных интересов людей и государства, а желание отчитаться о выполнении директив и указов и рапортовать об успехах опережает здравый смысл и гражданскую порядочность, – там Чичиковы всегда кстати.

Не об этом ли сокрушался Гоголь в сохранившейся концовке второго тома «Мертвых душ», предвидя расползание зла? «Дело в том, – напрямую обращается он к читателям, – что пришло нам спасать нашу землю; что гибнет уже земля наша не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих; что уже, мимо законного управленья, образовалось другое правленье, гораздо сильнейшее всякого законного. Установились свои условия, все оценено, и цены даже приведены во всеобщую известность. И никакой правитель, хотя бы он был мудрее всех законодателей и правителей, не в силах поправить зла, как ни ограничивай он в действиях дурных чиновников приставленьем в надзиратели других чиновников. Все будет безуспешно, покуда не почувствовал из нас всяк, что он так же, как в эпоху восстанья народ вооружался против врагов, так должен восстать против неправды».

Те времена, в которые Булгаков привел Павла Ивановича, для всего нашего семейства оказались весьма подходящими. Революция, гражданская война, голод, разруха, нэп. Одни, не щадя своего и чужого живота, смело шли в бой «за власть Советов» и свято верили, что уже завтра их ждет светлое будущее. Другие сопротивлялись новому порядку или просто выживали. Ну, а третьи приспосабливались. И весьма удачно – они хорошо знали, как это делается.

«Третьих» оказалось немало. «Вылезли, – по выражению Гоголя, – из всех нор тюрюки и байбаки» и немедленно начали врастать в переменяющуюся жизнь. Зоркие писательские глаза их очень быстро разглядели и ужаснулись. Спасать старую Россию они не собирались, строить новую – тоже, а вот жить в тепле и хлебно очень хотели. И ради этого не брезговали ничем, не останавливались ни перед какой преградой, как ржа, съедали все, что им мешало.

Именно такими персонажами заселил свои пьесы «Мандат» (1924) и «Самоубийца» (1928) Н. Эрдман. Подобно Гоголю и Щедрину, драматург не пощадил никого из собравшихся, ибо практически каждый из них оказался «ненастоящим».

Олимп Валерианович. Но вы все-таки коммунист?

Павел Сергеевич. Нет, товарищи, я вообще…

Олимп Валерианович. Как – вообще?

Павел Сергеевич. Я, товарищи, вообще такой разносторонний человек.

Олимп Валерианович Кончено. Все погибло. Все люди ненастоящие. Она ненастоящая, он ненастоящий, может быть, и мы ненастоящие?!

Автоном Сигизмундович. Что люди, когда даже мандаты ненастоящие.

В подтверждение этого один из молодых «ненастоящих» на вопрос «Вы в бога верите?» без запинки отвечает: «Дома верю, на службе нет…», а другой – постарше – готов принять революцию, если бы ее «сделали через сто лет».

Яснее всего об истинном своем и окружающих желании высказались главные персонажи пьес: мнимый коммунист Павел Сергеевич Гулячкин («Мандат») и несостоявшийся покойник Семен Семенович Подсекальников («Самоубийца»).

На вопрос матери «Как же теперь честному человеку на свете жить?» Павел Сергеевич, не задумываясь, отвечает: «Лавировать, маменька, надобно лавировать».

Поначалу все получалось. Даже картины в комнате Павел Сергеевич развесил удачно. На одной стороне полотна – «Вечер в Копенгагене» или даже «Верую, Господи, верую», а ежели перевернуть – Карл Маркс (он «у них самое высшее начальство»). Во избежание ошибки Павел Сергеевич в прихожей в матовом стекле даже дырочку проскоблил, чтобы точно знать, что за гость. Явится, к примеру, домовый председатель или из отделения милиции комиссар, – пожалуйста: Карл Маркс. А для порядочного человека можно перевернуть, и получится «Вечер в Копенгагене»: «…приди к нам хоть сам господин Сметанич, и тот скажет, что мы не революционеры какие-нибудь, а интеллигентные люди».

Узнав, что господин Сметанич, сын которого собирается жениться на Варваре Гулячкиной, в приданое «коммуниста просит», Павел Сергеевич после уговоров матери решает записаться в партию и даже покупает себе портфель. А чтобы все было как полагается, выписывает сам себе «Мандат», ибо «без бумаг коммунисты не бывают».

Правда, не зная точно, к какому берегу все-таки пристать, Павел Сергеевич в какой-то момент слегка растерялся. С одной стороны, он уверен, что «коммунисты Россию спасти не позволят», а потому надо держаться новой власти. С другой – всякое может случиться: «Если в Россию на самом деле какого-нибудь царя командируют, то меня тут же безо всяких разговоров повесят, а после доказывай, что ты не коммунист, а приданое».

Задумался Павел Сергеевич: «при старом режиме меня за приверженность к новому строю могут мучительской смерти предать» и «при новом режиме за приверженность к старому строю меня могут мучительской смерти предать». Выход есть! Надобно лавировать! И тогда он «при всяком режиме бессмертный человек». Вот еще один Ибикус!

Приободрился наш персонаж: «Вы представляете, мамаша, – увлеченно воскликнул он, – какой из меня памятник может получиться. Скажем, приедут в Москву иностранцы: „Где у вас лучшее украшение в городе?“ – „Вот, скажут, лучшее украшение в городе“. – „Уж не Петр ли это Великий?“ – „Нет, скажут, поднимай выше, это Павел Гулячкин“».

Дальше – больше. Воображение рисует совсем радужную картину: «…меня в Кремль без доклада пускать будут… санатории имени Павла Гулячкина выстроят…» А что в ответ? Вот тут-то и прорывается затаенное: «Вы думаете, товарищи, что если у меня гастрономический магазин отняли и вывеску сняли, то меня уничтожили этим? Нет, товарищи, я теперь новую вывеску вывешу и буду под ней торговать всем, что есть дорогого на свете. Всем торговать буду, всем!» Гулячкин – не Чичиков, но как же он по-семейному похож на Павла Ивановича, в начале 1920-х годов прибывшего по воле Булгакова в Москву.

А вот скромный Семен Семенович больше напоминает другого представителя нашего семейства. Его монологи в конце пьесы, которую в свое время в отличие от «Мандата» так и не опубликовали и не допустили до сцены, на удивление близки идеалам Молчалина.

«Товарищи, – обращается он к изумленной толпе, собравшейся на похороны, – я не хочу умирать: ни за вас, ни за них, ни за класс, ни за человечество… Но перед лицом смерти что может быть ближе, любимей, родней своей руки, своей ноги, своего живота. Я влюблен в свой живот, товарищи. Я безумно влюблен в свой живот, товарищи».

Но это еще не все. «Разве я убежал от Октябрьской революции? – обиженно заявляет Подсекальников. – Весь Октябрь я из дому не выходил. У меня есть свидетели. Вот стою я перед вами, в массу разжалованный человек, и хочу говорить со своей революцией: что ты хочешь? Чего я