– Давайте, миссис Фицджеральд! Или вы только для кабаре и годитесь?

Зельда вырывается, но Эрнест, черт знает что втемяшилось в его пьяную башку, хватает ее и перекидывает через плечо, словно свернутый ковер.

– Пусти!

Эрнест не отпускает. Хэдли недоверчиво смотрит на обоих.

– Эрнест Хемингуэй, вы СКОТИНА!

В дверях возникает Скотт, в побелевших руках ваза с фруктами.

– Ты что делаешь? – Скотт хватает с подноса горсть инжира. – Немедленно отстань от моей жены! – От ярости он глотает окончания слов. – Я сказал, ОТПУСТИ ЕЕ!!!

Скотт с силой метнул инжир, и ягода шлепается Хемингуэю прямо на блейзер. Эрнест, отпустив Зельду, успевает увернуться от следующей пущенной Скоттом инжирины. Файф кидается на подмогу, и тут следующий инжир разлетается вдребезги от удара о ее упругую белую кожу.

– О, Скотт, – обращается к нему Файф. – Зачем ты это сделал?

Эрнест яростно смотрит на Скотта, пока Зельда пробирается к своему креслу, делано улыбаясь. Хемингуэй, сняв блейзер, оценивает ущерб: инжир оставил два круглых фиолетовых пятна.

– Скотт, ты неправ. – Он качает головой.

– Ради бога, Скотт, – фыркнула Сара, – ну почему ты вечно ведешь себя как ребенок?

Шелестя перьями, Файф убегает на кухню, Эрнест уходит за ней.

Хэдли готова расцеловать Скотта – за эту чудесную демонстрацию оскорбленного чувства собственности!

Как часто ей самой хотелось свернуть шею Файф, когда та, сидя в их парижской квартире, как бы ненароком сбрасывала изящную туфельку с изящной ножки под масляным взглядом Эрнеста.

Но даже на вилле за бриджем и хересом Хэдли ни за что не решилась бы не то что запустить чем-нибудь в соперницу – просто закатить истерику.

Зельда пьет за благородство Скотта, Сара вот-вот взорвется. Скотт слишком пьян, чтобы замечать что-то, кроме собственных ног и поцелуев восхищенной жены. Наконец Сара не выдерживает и высказывает ему все, что накопила за вечер. Что он эгоист и сущий младенец, место которому в детском саду, а не в цивилизованном обществе. Вообще-то дети куда цивилизованнее, чем эта пьяная компания, думает Хэдли.

Когда она оборачивается, Файф и Эрнеста на кухне уже нет. Скотт в углу мрачно огрызается на пассы Куццемано, несомненно заискивающего перед автором прославленного «Гэтсби».

– Ладно. – Хэдли решительно встряхивает головой. – Я столько сидела взаперти, что на сегодня мне, пожалуй, хватит. – Она отодвигает стул. – Ты разрешишь? – и уходит в дом забрать свои вещи.

Джеральд повесил ее шаль в спальне сыновей. Сара бы с ума сошла. Патрик и Бу спят в обнимку. Красивые, все в родителей. Какими они вырастут? Наверняка необыкновенными: они ведь этой, бесконечно доброй и умной новоанглийской породы. Поцеловать бы их на ночь, – но если Сара ее застукает, то навсегда откажет от дома. Особенно после инжирного инцидента. В общем-то чуждая религиозности, Хэдли вдруг вспомнила молитву, которую мать всегда читала на ночь, чтобы защитить дочь во время сна. Спящие мальчики такие очаровательные, просто дух захватывает.

Хэдли уже собирается спуститься по лестнице, когда улавливает какие-то звуки. Голоса доносятся из-за приоткрытой двери в спальню. Сквозь оставленный зазор видны двое, они стоят посреди комнаты. Лиц в полумраке не различить, видно только юбку из перьев, они вздыбились на женской талии. Теперь Хэдли слышит лишь собственное дыхание. Рука Эрнеста скользит между лебедиными крыльями, раскрытыми, как у подбитой птицы. Он страстно целует лоб, брови, веки Файф. У нее на коже до сих пор темнеет пятно от инжира. Перья трепещут, голос Файф шепчет:

– Две недели – и ни разу, Несто. Это было невыносимо.

Хэдли явственно ощущает, как сильно Файф хочет его, как слабеют ее ноги. А потом видит, как Эрнест и Файф опустились на пол и как юбка из перьев распахнулась навстречу ее мужу. Хэдли хлопает дверью со всей силой, на какую способна.

Хэдли сидит на пороге патио, вымощенного в шахматную клетку. Сара и Джеральд прибираются на кухне и обсуждают поведение Скотта. Фицджеральдов и Куццемано нигде не видно. Из сада доносится запах камелий и олеандров. Распустившиеся пионы – с хороший кулак. Сарин сад – это что-то.

Так между ними эти две недели ничего не было! Получается, что не только она и Бамби сидели на карантине – Эрнест и Файф тоже. То, что целых полмесяца вся троица обходилась без секса, утешало слабо. А может, взаимное влечение Эрнеста и Файф – всего лишь физиология? Сама Хэдли никогда не была особо изобретательна в постели. Возможно, сумей она удержать их вдали друг от друга, Эрнест бы опомнился. Она могла бы поступить, как император Тиберий: назначить им срок разлуки, сто дней. И Эрнест вернулся бы к ней, ведь он не может быть один ни дня, ни даже часа – сразу впадает в отчаяние. Он определенно не вынес бы ста дней карантина.

Сара убирает посуду на полки, Джеральд подсаживается к Хэдли.

– Все будет хорошо, – утешает он. – Ведь вы с Эрнестом навеки связаны во Вселенной! Вас никому не разлучить!

Нет, не мы, печально думает Хэдли, вдруг исполнившись решимости. А возможно, Эрнест и Файф.

Эрнест входит через застекленные двери, вид – дурацкий. Кладет горячую руку на плечо Хэдли.

– Смыл инжир?

– Да, все отошло. Пойдем? – В его голосе слышится осторожность.

Она отвечает: «Да, пойдем», и они поспешно прощаются с четой Мерфи, те вдруг выказывают неожиданную сердечность: светятся участием, словно еще не поняли, как все скверно.

С виллы «Америка» Хемингуэи направляются в сторону пляжа. Файф осталась ночевать у Мерфи. Сколько же слез в эту ночь прольется в обоих домах! Немало, немало! Скоро пляж закончится, они минуют поселок, а потом вместе или порознь вернутся на свою виллу.

Хэдли замедляет шаг. На душе невероятно тоскливо: она знает, что внутри у него сейчас так же пусто, как и у нее, ведь они две половинки единого целого. А Файф и он – не половинки, там другое.

– И заметь, никаких водорослей, – говорит вдруг Эрнест, и оба смеются. Весь апрель Джеральд, не жалея сил, выпалывал из песка длинные змеящиеся зеленые ленты, чтобы сделать приятное своим друзьям. Эрнест считает, что это глупо, Хэдли – что мило, так что причины для смеха у них, пожалуй, разные.

Волны оставляют пену на песке. Пахнет мокрой веревкой и рыбой. На вытащенных на берег лодках сохнут рыбачьи сети, в лунном свете поблескивают застрявшие в них ракушки и рыбья чешуя. Мачты, слегка изгибаясь, указывают направление ветра. Ночная тьма скрыла холмы, деревья вдалеке и понтон, с которого утром ныряли все трое. Ничего не разглядишь, только собственные руки и ноги, длинные и темные.

– Прости, что вел себя как идиот. Я зря затеял все это с Зельдой.

– Ничего страшного.

Она останавливается: то, что она собирается сказать, нельзя говорить на ходу.