…Когда она была совсем маленькая, они с бабушкой играли в игру названий. Прошедшему дню они давали имя, или кличку, или цвет… Был день Свечки — погасло электричество. День Горшка, когда она объелась черешней. Был день Зеленой юбки. Скуки, день Дурака, Щекотки, Выпавшего зуба. Были дни Страшного горя (потерялась черепаха). Среднего горя (лучшая подруга перестала быть лучшей), день Совсем Негоря (уписалась ночью). Хорошее было время. Уже не было дедушки, но папа еще был вовсю. Носил на плечах, играл с ней в мяч, обстригал ногти, доедал за ней первое, а мама не доедала никогда, выливала в толчок.

Вообще сейчас больше всего почему-то думалось об отце.

Но не о том, что доедал после нее суп, а о том, который ненавидел маму. Она тогда много плакала, и они оба на нее орали как резаные, а она плакала не оттого, что родители бежали наперегонки к разводу, а именно от ненависти в доме, которую ощущала просто кожей и на ней возникали красные пятна. Мама пихала в нее димедрол, а от димедрола она становилась суетной по ночам, сбрасывала с себя одеяло, стонала. А они — мама и папа — злились на нее, злились, что не дает им спать.

Она просто ожила, когда отец ушел. Мать использовала это в своих целях — «вот ты какой», — но Алка уже понимала: если бы ушла мать, ей тоже было бы легче.

Главное, чтоб не попасть в пересечение потоков их нелюбви. Она не могла объяснить это словами, но уже давно старалась не садиться между родителями, не возникать на уровне их переглядываний.

Сейчас Алку занимал отец и его ненависть. Ибо ее настигло и накрыло нечто похожее. Этот парень смотрел на нее плохо, так смотрел отец на маму, но те просто достали друг друга, а ей-то за что?

Ну конечно, там, в лесочке, она была не очень чтобы очень. Но ведь это он на нее пялился в деликатной ситуации. Ну ладно, пусть . Пусть она не права. А на берегу?

Что она такое сделала, чтоб так ее ненавидеть и спихнуть в воду? Да, конечно, она над ним посмеялась, но не могли же они всерьез это принять? Но если нет причины ненавидеть, а ненавидят, то должно быть что-то надпричинное?

Его ненависть сжигала Алку изнутри, ей хотелось исторгнуть ее из себя, а бабушка спросила:

— Детка, тебя тошнит?

— Нет, — ответила Алка.

— Почему же ты все время сглатываешь?

— Я? Сглатываю? С чего ты взяла? Уже собственной слюной нельзя подавиться.

— Ты давишься? — не унималась бабушка.

— О Господи! Я не давлюсь. Меня не тошнит. Я просто сижу и пережевываю мысли.

— Ну, это не смертельно!

«Бабушка! — думает Алка. — Ты дура! Ты ничего уже не понимаешь. Сегодня у Алки Черный День Ненависти, а это, дорогая бабушка, покруче всех неприятностей, вместе взятых. Потому что, бабушка-дурочка, ты не способна понять по причине своей древности, что в человека, который меня ненавидит по-черному, я, кажется, влюбилась. И что-то со мной не так, потому что у меня одновременно с этим умерла гордость, пропало самолюбие, они растворились в тумане, как те самые ежики, и проходит желание жить и дышать, потому что зачем? Зачем это все, если ему нет до меня дела? Умри я завтра, он не то что не вздрогнет (ха-ха!), а скажет: „Это та самая уродка из леса? Так это же хорошо, люди. Уродам нет места на земле, в небесах и на море“. Ты же, бабушка, везешь меня в больницу для лечения, что абсолютно бездарно. Отвези-ка меня лучше в морг. Мое место там».

— Там у них морг, — сказал шофер-приятель, кивая в сторону, — но нам туда не надо.

— Тьфу на тебя, Сережа, — сказала бабушка.

Алка же закричала не своим голосом. Наискосочек от морга, прячась за выступ в стене, стояла Елена. Алка подумала, что у нее галлюцинации, потому и закричала, а бабушка не закричала, а, наоборот, обрадовалась. Не сообразив ничего толком, она посчитала, что Елена узнала каким-то образом об их поездке и теперь их встречает.

Ум за разум у Марии Петровны зашел прилично.

Елена даже дошла до проспекта Мира и уже свернула к метро, как ноги ее понесли обратно. «Морг — единственное место, — подумала она, — куда он вернется. Если он не захочет меня видеть — пусть. Я уйду. Но если захочет, ему не надо будет меня искать. Я буду рядом».

То, что из машины к ней идут мать и дочь, было полной фантасмагорией, с такой же вероятностью тут могли появиться родственники из Самары, люди тоже достаточно непредсказуемые в своих приездах и появлениях.

Но Мария Петровна заговорила сразу делово:

— Как хорошо, что ты уже здесь. Я не думаю, что что-то серьезное, но пусть лучше посмотрит Игорь Николаевич. Ты удобное место нашла, чтоб нас отловить. На зеленку не обращай внимания. Ерунда. Там царапина, и ее бестолково смазывал Мишка.

Елену охватил ужас беды, которая, оказывается, приблизилась и к ее дочери. Ужас переполнял, независимо от факта, что она стоит перед ней живая, на своих ногах.

А там, где есть еще одна девочка, так вот она — неживая, а ей, Елене, сволочи такой, — так получается! — девочки как бы и не нужны, ни живые ни мертвые, она тут отлавливает мужчину, который нечаянно уснул на ее груди. И ей теперь этого не забыть, но не забыть — значит, оставаться гадиной, потому что на пути две девочки, сразу две девочки… Она кинулась к дочери, а та задала абсолютно конкретный и простой вопрос:

— Что ты здесь делаешь?

— Да, действительно, — подхватила Мария Петровна, — кто тебе успел сказать?

— Долго объяснять, — быстро ответила Елена, уводя их с этого места. — Ты уверена, что Игорь Николаевич сейчас на приеме?

— Я знаю еще сестру их отделения, в случае чего она отведет к другому. Главное, мы здесь, спасибо Сереже.

Они шли быстро, даже как бы забыв об Алке, а та шла и думала, что что-то здесь не так, что они все сейчас идут по хрупкому льду тайны. Но эта тайна не одна на всех, а у каждого своя. Свою она знает и в лицо, и по повадкам, а вот что за тайны несут идущие впереди нее женщины? Она поймала себя на этой мысли — она думает о них отстраненно, как о женщинах. То, что у них тайна, превращает родственность в нечто другое. Действует закон как бы другой реальности. Алка просто шкурой почувствовала собственную отъединенность от матери и бабушки и кинулась вперед и врезалась между ними. Они приняли ее, обняли, и снова как бы получилась родня, и Алка подумала: «Это у меня крыша поехала, какие у них могут быть тайны?» Но привычное снисходительное, почти покровительственное отношение к родителям — этим шнуркам в стакане — не одержало полную и сокрушительную победу: просто ушла в партизаны мысль об отъединенности и тайности, ушла и залегла на время, как и полагается партизанам.

Никакого сотрясения у Алки не нашли, добрый совет не прыгать, не скакать, не кувыркаться дали.

— Какая она стала взрослая! — сказал Игорь Николаевич, глядя на Алку. — По глазам ей дашь больше лет. Невеста! — И тут же обратился к Марии Петровне: