Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да? — удивился Васька. — Здорово. А я сегодня к Матросу ходил. Вот это мужик! Знаешь, как его все боятся… Завтра снова пойду, мне плевать, пусть хоть из школы выгоняют.
— Навсегда, — упавшим в тоне голосом повторил Санька. Он хотел рассказать про снег, охоту, кедры и бескрайний холодный Байкал, но все слова вдруг куда-то исчезли, и он осекся.
— Вася! Иди за стол. Все стынет… — крикнул за дверью женский голос.
— Иду… Ну, давай, сибиряк… — Васька протянул руку, они обменялись рукопожатием.
Прощания не получилось, торжественные марши не состоялись. В двенадцать лет еще не разбираешься в оттенках чужих и своих эмоций и не замечаешь за показным равнодушием зависть.
Но не стоит завидовать чужим крестам…
* * *
Двадцать третьего марта, холодным пасмурным утром, во внутреннем дворике городского отдела, закрытого высокими кирпичными стенами от окон соседних домов, шла перекличка отъезжающих. Молодой сотрудник в шинели и фуражке с голубым околышком звонко выкрикивал фамилии и делал какие-то пометки у себя в папке. Рядом с ним стоял коренастый, властный мужчина в гражданском пальто с поднятым воротником и хмуро поглядывал то на молодого сотрудника, то на карманные часы на длинной серебряной цепочке. Мужчине хотелось побыстрее завершить формальную сторону мероприятия. За нестройной, темной шеренгой высылаемых прогревали двигатели два грузовика с зелеными хлебными фургонами.
— Герц Леонид Абрамович, — кричал сотрудник, глядя в раскрытую папку.
— Здесь…
— Герц Нора Борисовна…
— Здесь, — слабо доносилось из строя.
— Канавкин Федор… Федор Поликарпович…
— Тут я, — отзывался взволнованный голос, и кто-то поднимал руку.
— Двоих не хватает, — тихо сказал стоящему рядом мужчине сотрудник, захлопывая папку. — И вещей у них…
— Кто не явился — объявим в розыск. Это не ваша забота. Принимайте тех, кто есть. Все равно, счет не по карточкам. А насчет вещей — вы начальник этапа, сами разберетесь, — немного раздраженно ответил мужчина и снова, щелкнув крышкой, демонстративно посмотрел на часы.
Обитая железом дверь, ведущая из подвального коридора горотдела отворилась, и к начальству подбежал дежурный милиционер. Следом за ним, во внутренний дворик, сгибаясь под тяжестью чемоданов, торопливо вбежали красный от спешки мужчина и женщина в дорогой, рыжеватой шубе. Вера сразу узнала в них посетителей кабинета Приходько. Мужчина в сдвинутом на затылок котиковом пирожке тяжело дышал и оглядывался, женщина опустила чемодан на асфальт и схватилась за сердце.
— Еще двое прибыли. Опоздавшие, — доложил дежурный.
— Фамилии? В строй… — коренастый повернулся и с легкой насмешкой посмотрел на молодого начальника этапа. — Теперь полный комплект. Принимайте командование.
— Внимание! — звонко крикнул молодой человек и сделал шаг к шеренге. — С этой минуты вы поступаете в распоряжение конвойной службы Комиссариата внутренних дел Белорусской Советской республики. До Тобольска вы этапируетесь на общих основаниях со ссыльными, поэтому настоятельно рекомендую каждому из вас выполнять все приказы и требования конвоя. С требованиями вас ознакомят непосредственно в вагонах. Сейчас вы будете отправлены на вокзал для посадки в эшелон. Все ясно? По машинам!
— С Богом, — шепнул Алексей, поднимая стоящие у ног чемоданы. — Санька, возьми маму за руку…
Странно, но как только за человеком закрывается дверь в прошлое, в то время как впереди лежит новый, неведомый мир, подчиненный неизвестным законам, становится легче. Уже нет времени сожалеть о былом, оно предается забвению. Накопленный опыт может и не понадобиться. Милая, уютная вселенная за светлыми шторами исчезла навсегда, и сейчас главное — заново научиться выживать. Вера с застывшим лицом сжала маленькие пальцы Саньки и вслед за мужем шагнула в тесный темный фургон. Через несколько минут грузовики с людьми выехали за ворота горотдела.
Гнетущий мрак покрывал город целую неделю. Людей, не попавших под паспортизацию, привозили в районные отделения милиции, а оттуда отправляли на общий сборный пункт — в подвалы старого следственного изолятора. Ссыльные — это не заключенные, они не попадают под бюджетное расходы, сами себя должны кормить, поэтому в подвалах всю неделю выдавали только кипяток. Передачи тоже не принимались, тем более что большую часть контингента составляли люди с невнятными биографиями, бездомные. О них никто не беспокоился, как будто их вообще не было на свете, но они жили, ходили, разговаривали, наверное, о чем-то мечтали и самое главное: они теперь по-иному, неким особенным образом смотрели на мир. И невозможно было совестливым людям, тем, кого забрали из дома, есть последний кусок хлеба под взглядами этих слезящихся, внимательных глаз.
Следственный изолятор располагался почти в центре города, в старинном замке. Совсем рядом с ним, за толстыми глухими стенами, кипела жизнь, звенели трамваи и набухали почки на деревьях. В этом пространстве время не меняло своих законов: люди в привычном ритме спешили на работу, в счастливом неведении не зная, как хрупок их мир. Но стоило лишь чему-нибудь измениться, как все могло исчезнуть. Даже память, даже само время.
Под каменными сводами подвалов замка времени не существовало. Там глухо звучали шаги, с лязгом открывались и закрывались двери, там хотелось говорить шепотом и казалось, что вот сейчас, за следующим поворотом, увидишь вереницу давно умерших монахов, с закрытыми капюшонами лицами, а впереди их, в свете факелов, мрачного, никогда не улыбающегося магистра с кроваво-красным рубином на мертвой матовой руке.
Утром двадцать третьего марта, в тот момент, когда Алексея, Веру и маленького Саньку в набитом битком фургоне вывозили из горотдела, по подвальным коридорам, звеня ключами, забегали корпусные, открывая двери транзитных камер.
— Выходим с вещами… Быстро собираться… Этап… — кричали дежурные. В ворота изолятора под лай овчарок въезжали машины.
Где-то далеко, на подъездах к городу, на запасных путях товарной станции уже стоял состав пустых столыпинских вагонов. Возле черного шипящего паровоза суетились машинисты, отсоединяя шланги и заглядывая в угольные бункера. Единственный перрон на станции был пуст и безлюден. Пути оцепила милиция, и даже если бы кто-нибудь и пришел попрощаться с отъезжающими, дальше мокрого палисадника его бы не пустили.
Да и не нужны им прощания. Глубину чувств невозможно передать словами. Люди уезжают навсегда. Не надо, чтобы они оборачивались, у них своя дорога. И дай им Бог найти покой в конце пути.
Затеплим лучше лампадку перед иконой и помолчим.
Глава 2
Если разложить разноцветную карту, где свободно умещается весь мир, и провести взглядом от родного города строго на восток, туда, откуда к нам приходит солнце, то очень быстро взгляд упрется в темные отроги Уральских гор. Там, за горами, сколько угодно пространства, взгляд может легко скользить дальше,