Варавва посмотрел на своего спутника.

— Это первое ощущение той боли, которую ты сегодня мог бы испытать, — сказал Мельхиор. — Это пригвождают к кресту двух воров.

Ближе к эпицентру событий толпа стояла глухой, каменной стеной, но вдвоем с Мельхиором Варавва легко проходил сквозь нее, и вот перед ним развернулась сцена страшной казни.

По указанию Каиафы два разбойника должны быть распяты раньше Назорея. Сделано это коварным священником для того, чтобы устрашить Иисуса, заставив сначала быть свидетелем их мучений.

Но ни тени страха не было на Божественном лике. Иисус стоял прямо, как повелитель множества миров, сознающий Свою силу. Высокая Фигура в белых ризах резко выделялась на фоне пылающего неба и привлекала к Себе весь ослепительный блеск, все великолепие солнечных лучей. Каждый шип тернового венца сверкал, как бриллиант. Чудный лик выражал бессмертную красоту. Ноги Его легко касались раскаленной земли; весь Он казался белым облаком, спустившимся с небес. Земля, небо, солнце были частицами Его. Произнеси Он слово — одно повелительное слово, от него содрогнулась бы вселенная. Но Он продолжал молчать, и только глаза Его говорили: «Я пришел, чтобы поднять завесу смерти, которой все боятся. Я пройду через пытки и страдания, чтобы подбодрить слабое человечество! И Я приму смерть как человек, чтобы доказать: умирая на кресте, человек воскресает для новой, вечной жизни!»

Еще более страшные вопли неслись с лежащих на земле крестов, на которых корчились распинаемые разбойники. Глянув в ту сторону, Варавва не смог сдержать удивленного возгласа:

— Ганан!

Несчастный смотрел на него волком. Лицо, искаженное болью, выражало теперь еще страшную, злобную зависть.

— Ты, Варавва?! Ты свободен, собака! А меня распинают, и по твоей вине — ты подбил меня на преступление!.. Правосудия! Я требую правосудия! Ты должен быть на моем месте, а не глазеть на мои мучения, стоя рядом с приличными людьми!

Привязав руки разбойника к поперечине креста, палачи принялись вбивать огромные гвозди в ладони. Ганан неистово завопил, кровь хлынула у него из горла, лицо побагровело.

— Трусливый шакал, — засмеялись воины. — Римлянин не стал бы так кричать. Умри мужественно! А Варавву оставь в покое — он прощен и освобожден по закону!

— Прощен… — забормотал Ганан. — Будьте же прокляты адом ты и твоя распутная…

Он не успел договорить — крест подняли и поставили в заранее приготовленную яму. Распятый испытывал невыразимые муки и силился оторвать от креста ладони. Кровь сгустилась и потемнела на его распухших руках. Похолодев, Варавва отвернулся.

— Все так страдают на кресте? — с дрожью в голосе спросил он своего покровителя.

— Да, все сотворенные из глины, — холодно ответил Мельхиор и посмотрел на мучившегося преступника так, словно изучал его. — Он мог быть счастлив, но не захотел. Он сам виноват в том, что происходит сейчас.

— А что ты скажешь про Назорея?

— То же самое, — ответил Мельхиор, но голос его звучал мягко. — Он Сам избрал этот путь, и Ему за то слава во веки веков! Время — Его рабыня, судьба — Его подножие, а Его крест — спасение человечества!

— Если ты так думаешь, — пробормотал растерянный Варавва, — то разве не лучше было бы поговорить с Ним, пока Он жив, попросить Его благословения…

— Его благословение предназначено не для меня одного, а для всех, — сказал Мельхиор торжественно. — Я с Ним говорил давно… Но теперь время бодрствовать и молиться…

Между тем палачи хлопотали возле второго распинаемого. Он не сопротивлялся и не кричал, лишь когда в ноги вонзились огромные гвозди, застонал от безумной боли, но почти сверхъестественным усилием превозмог себя и только прерывисто дышал. Его глаза смотрели на Назорея, и это помогало ему переносить боль.

Когда рядом с первым вознесся второй крест, толпа заколыхалась — пролог окончен, и скоро начнется главное действие захватывающей драмы. Разглядывая нетерпеливые лица, жаждущие увидеть смерть Того, Кто называл Себя Сыном Бога, Варавва словно обжегся об ослепительную красоту женщины, одетой в плащ цвета красного золота. Как мотылек, полетел он к этому яркому, опасному пламени, к этой зловещей красоте:

— Юдифь!

Та, которую он назвал по имени, гордо повернулась и вопросительно посмотрела в его сторону. Поразительная ее красота приковала Варавву к месту, как в былые времена.

Юдифь была воплощением той редкой женской красоты, которая во все времена покоряла мужчин, отнимая у них рассудок и разжигая страсть. Она сознавала свою силу, которой могла безнаказанно мучить многочисленные жертвы своего непобедимого очарования.

По рождению и воспитанию Юдифь Искариот была дочерью одного из самых строгих и уважаемых фарисеев — и должна была бы быть скромнейшей из дев Иудеи, но природа взяла верх над воспитанием. Она дала ей много из того, что ценится людьми больше чистоты души. Природа бросила яркий свет солнечного заката в бронзовый оттенок ее волос, сплавила вместе темноту ночи и блеск звезд для ее глаз, выжала сок из граната для ее губ, нанесла розоватую белизну миндальных цветов на ее щеки.

Не было ничего удивительного в том, что красота Юдифи подчиняла всех, кто к ней приближался — даже строгий отец исполнял все ее причуды. Как же мог влюбленный Варавва не унижаться, как самый последний жалкий раб? Побитая собака, наказанный ребенок и те обладали большей волей, чем Варавва в ту минуту, когда взгляд красавицы безучастно скользнул по нему.

— Юдифь! — воскликнул он пылко и снова встретил равнодушие темных глаз, холодных, как дно морское.

— Юдифь! Ты не узнаешь меня?! Я Варавва.

Капризные губки слегка раскрылись, насмешливая тень промелькнула по лицу, оставляя ямочки возле самого рта и приподнимая углы тонких, словно нарисованных бровей. Юдифь рассмеялась — беззаботно, раскатисто.

— Ты Варавва? Это невозможно! Каких-нибудь два часа назад я видела его стоящим перед синедрионом — полуголого и грязного оборванца!

И она снова залилась серебристым смехом. Глаза ее смотрели презрительно. Но Варавва немного пришел в себя и встретил насмешливый взгляд с грустью: восторг и пыл его исчезли, когда он снова заговорил.

— Я Варавва, и ты, Юдифь, это знаешь… Разве я страдал не из-за тебя?

Она вскинула на него гневный взгляд.

— Как смеешь ты говорить мне такое? Какое дело дочери Искариота до низкого преступника?

— Юдифь, — опять не выдержал Варавва, он побледнел, глаза выражали глубокое отчаяние. — Сжалься! Вспомни былые дни!

Повернувшись к своим служанкам, тщеславная красавица громко сказала:

— Помните, как этот человек проходил мимо колодца, где мы отдыхали, и перебирал с нами городские сплетни вместо того, чтобы заняться делом. Однажды, помнится, он связал мне гамак и повесил между смоковницами… Вот, кажется, и все, что он для меня сделал… Но свалившаяся на его бедную голову свобода помутила его разум… Разодетый, как павлин, и с таким смиренным видом он бы хорошо смотрелся на кресте…