Теперь он определенно одевался. Пришло время навестить службу – Ольга настояла. Пусть и знала досконально содержание Программы, в том числе и пункт, где каждому ее участнику давалась вольная относительно труда. И теперь на убранном кислой сметаной лице проглянула украдкой довольная улыбка победительницы. Она же решила, что после вечерней интермедии разумнее Нежина не трогать, но и не попустительствовать, учитывая ко всему его натуру; да и гордость свою поберечь. Как-никак, а все же ожидалось большее. Шли годы таинств и первопричин.

Ольга продолжала умиротворенно стряпать – не глядя, каждым движением лопатки поощряя страдания на сковороде, и уже ждала осторожного щелчка и вздоха пухлой входной двери, не знающей оглушительных хлопков. Но тут нечаянно обожглась и вспомнила о полученных на днях бесплатных проездных талонах, специально выдуманных для участников Программы, всплеснула руками и быстро отодвинула сковороду в сторону. Обиженно колыхнулся обездоленный огонек, а Ольга поспешила в прихожую, зная о бездейственности простого оклика.

В прихожей уже было темно. Ольга замерла на месте, оробев при виде силуэта на пороге. Она даже забыла о холоде непокрытого пола и против привычки не переминалась с ноги на ногу. Нежин бросил мятежный взгляд через плечо и, скрипнув подошвами, притворил за собою дверь. Ради чистоты момента все вокруг затаилось в молчании. А Ольга же, подхватив руками липкие щеки, запоздало ахнула сквозь пальцы.

Пилад вышел на улицу. За нерушимой вонью первого этажа открывалась прохлада небольшого озерца, в которое превратился за ночь двор. Пилад долго пробирался вдоль стен кошачьими тропами, поднимая в воздух заспавшихся голубей. Дымчатыми веерами проносились они в пугающей близости от глаз, норовя обдать пометом. Боком, обороняясь согнутой рукой, Пилад медленно продвигался дальше, прыгал с бордюра на бордюр, что усами тянулись от подъездов, нащупывал близкие к поверхности камни, – пока не вступил на слизистую, но все же более-менее твердую землю. Знакомый горбатый конек с лоснящимися от влаги боками застенчиво жмурил стеклянные глаза в метре от берега.

Пилад с полным безразличием отвернулся и пошел пешком. До ближайшей автобусной остановки было около километра. По голове прокатывался цельный поток новых ощущений. Пиладу чудилось, что он обзавелся еще одним органом чувств. Дыхание помолодевшего солнца припекало правую щеку, левую колол нервный северный ветер. Пилада будто пытались разделить надвое. Он невозмутимо продолжал свой путь, представляя себя здоровенным рыжим парнем с лукавой усмешкой и омеловым хлыстом на плече.

Тополя заслужили прозваться наиболее человечными деревьями. Воздух над головой наводит на эту мысль. Столько растраченного попусту семени, а всходов все нигде нет. Можно, разумеется, вообразить, что почва не та или чего-то не хватает в воде, иначе греют лучи, но опять-таки – слишком человеческие объяснения. Поспешные и порочные. Тополя вздымаются, словно гигантские одуванчики, гниющие заживо, только и ждущие своего игривого сторукого великана. Большие, но слабые, с хрупкой древесиной и рыхлой корой. И предают они в первых рядах, пугаясь осени как огня.

Пилад шел, ловя парящие бледные комочки кровавыми губами. Быть может, хотя б в его барсучьей толще зародится новая жизнь? А тогда – кто знает? – возможно, научится усваивать лимонный, расточаемый повсюду свет и перестанет питаться падалью или по крайности новый его пол будет причислен к прекрасным.

А деревья и поныне делают вид, что ничего не слышат. Облака не выносят и уносятся прочь.

Обиженные тополя пригрели под собой огромную свалку. Она еще издали приветствует путника запахом провяленных экскрементов. Но безносые деревья продолжают склонять к Пиладу свои ветви. Все части тела тянутся вверх, желая прикосновения. Ладони похлопывают их мужские верхушки, гладят их женские длинные руки, журят, разя мнимым превосходством.

Пилад, не меняя шага, переступал через разбросанный по земле мусор и вилял из стороны в сторону, обходя особо внушительные кучи.

Земля пестрит повсюду, куда хватает силы дотянуться взглядом. Пилад остановился, умиленно осматриваясь. Ворон размером с бельгийскую овчарку рысью поскакал в сторону. Разжиревший на щедрых помойных харчах, он более не мог летать и, косясь на Пилада, продолжал медленно отходить, тревожа клубы тополиной спермы. Хотел было что-то сказать непрошенному гостю, но тот поднял руку, показывая, что уже уходит.

На восходе и в путь, прежних мук желтизна…

Неудержимо сладко, точно беглые кляксы страдания на молодом женском лице. Шаг за шагом – идем, не оглядываясь, а мягкая земля сама принимает под ногами нужную форму. Не забыть о дыхании. Выдох. За ним вдох. Столь же бесполезный, когда не повторить все сначала.

Или стоять на месте? А все вокруг движется мимо… Словно ручей, река, море – суть одна: лоснящаяся спина проворного, обманом кормящегося существа.

Сочнее свежевысеченного задка. Что за распутника уносит в путь?

Так много про взгляд и ничего про глаза. А они тем временем скачут рука об руку чуть впереди, но никогда не приближаясь настолько, чтобы быть без толку раздавленными слепыми сапогами. Равнодушно выплясывают хвостатые в такт шагам, покинув тесные орбиты, и не замечают ничего. Почти ничего: лишь изредка подбираемы по-особому яркие краски. Зелень отвергнутых листьев, синева луж, удушливый пурпур мыслей. И ни капли крови – странный сезон. К Хель извинения.

Странное прочтение, как водится, получит в свое время этот миф.

Наконец по лицу отрезвляюще хлестнула холодная семипалая рука. Глаза, помянутые не так давно, успели закрыться в самый последний момент. Твердые продолговатые листья, как оказалось, заменяли той сторожевой длани персты. Пилад, шевеля горящими губами, очарованно смотрел перед собой. И не думал питать обид.

Ясень, могучий и грациозный, – даже не повел бровями, лишившись пары своих зеленых чешуек. Они с трудом разрываются, впиваясь в ладони, их плоть, твердая и гладкая, идеальна для мужчины, а аромат, втянутый из сферы сплетенных пальцев, сух и призрачен, в нем видятся опущенный к земле лоб и серп кадыка, обрамленный щетиной; лучшие из умов не удивляются тому, что от этих листьев до сих пор отдает золой.

Мы все когда-то жили в другой темной стране, пугавшей своим безмолвием. Тот страх прочно засел в наших головах, понуждая невольные от природы тела к постоянному движению. Но трое вдохнули свет в деревянные уши, спрятали под скорлупу отсеченных гигантских век, навсегда сомкнув их над головами. И обмотали ивовые ветви вокруг шей.

Да, Пилад, рано тебе пришлось подняться, чтобы обогнать всемогущих.

И между тем: что же, мы все так остро сцеплены в единстве? Зачем так однородны? Что не устаем говорить «мы»?

Он погладил ствол в продольных трещинах и поблагодарил. За подаренный, знакомый, хоть и немного скупой аромат.

Сквозь несуществующий, если приблизиться, дым снова явилась она. В длинном карминовом платье. И тотчас исчезла. Пустой наряд вяло осел в траву, и та жадно укрыла еще не успевшую остыть материю. Но сколько Пилад ни искал – лишь земля в очередной раз набилась под ногти.