Ника даже глазом не моргнула.

– О чём? О том, что ты решил делать пластику?

– Да, об этом. Я не сказал тебе. – Николай повернулся ко мне. – Ника через какого-то своего московского знакомого договорилась устроить обследование моей рожи не где-нибудь, а в Институте физиологии. Говорит, медицина топает семимильными шагами и есть надежда сделать самую правильную пластику.

– Отличная новость.

– Ещё бы. Обследование, да потом пластика, да ещё попутно лечение от алкогольной зависимости займут бог знает сколько времени. Меня, естественно, в это время в городе не будет. И у Ники будут развязаны руки… Ника станет обхаживать новую звезду, так ведь, дорогая?

Я терпеть не могу скандалов, а тем более семейных. Я не хочу знать о людях того, чего они не хотят, чтобы о них знали. Меня тяготят эмоции вражды. Грубые энергии, тяжёлые и душные. И хуже всего – те их разновидности, которые исходят от близких людей: родственников, любовников, близких друзей. Такие энергии имеют не только вес и плотность, – они имеют запах. Запах опасности проплыл мимо моих ноздрей. Плотный, скользкий, железный. Всегда, когда я чувствую такую смесь, мне кажется, что все участники, включая меня, погружаются в опасный мир, где слова приобретают неосознаваемую людьми силу.

А это была ещё только разминка.

– Не стыдно тебе? – презрительно спросила Ника.

– Стыдно? Мне? Ну конечно, мне должно быть стыдно, как же иначе? Это я – пьяница и маргинал, а ты – святая. Добилась успеха, кормила меня, грешного, когда я валялся пьяный, а теперь изо всех сил стараешься вытащить меня из болота, куда я по собственной глупости завалился. Мало того, это именно ты оплатила лечение от алкоголизма. А я, неблагодарное животное, упираюсь и треплю тебе нервы, – так ты вчера сказала? Маша, ты как думаешь, Ника – святая, а я – неблагодарное животное?

Николай вопросительно смотрел на меня. Он явно наслаждался присутствием третьего лица. Мысль, что Ника связана моим вниманием, вносила в его кураж дополнительный адреналин.

– А что ты, Ника, будешь делать в моё отсутствие? Надо было мне раньше это понять, что вовсе не меня ты хотела в мужья. Не меня, а Николая Уголькова, журналиста, телеведущего. У самой-то у тебя ничего нет, Ника, и ты это прекрасно понимаешь, но тебе же нестерпимо хочется быть причастной к чему-нибудь такому-этакому… Тебе хочется быть в центре внимания.

– Что за бред ты несёшь.

– Я не бегаю за девочками, – я, мужик, которому это было бы простительно. А моя жена день и ночь названивает кому-то, ревёт в подушку и пишет письма… Ты ведь пишешь ему письма, Ника, правда? Заваливает письмами его электронную почту. Раньше у нас была общая электронка, а теперь Ника сделала отдельную, с паролем! Но если кто подумает, что она влюбилась, тот ошибётся. Потому что Ника неспособна любить человека. Она любит популярность. Фанфары. Славу. Нике нужно, чтобы ею интересовалась толпа. Или чтобы на неё хотя бы падал отсвет чужой славы, но чтобы отсвет этот был ярким! Это про Нику. Её манит образ, ореол – и какой же, как вы думаете? Ореол известной в городе N журналистки, которая была в годы оны чьей-то женой или любовницей – на любовницу Ника согласится, если будет уверена, что этого кого-то ждёт слава! Я говорю это потому, что слишком хорошо знаю, как сильно Ника любит известность!

Я никогда не слышала, чтобы мужчина так эмоционально говорил. Мне вспомнился Арсений, его усмешливое утверждение, что артисты как женщины: кокетничают, желают нравиться, расцветают в драматических ситуациях; все артисты – нарциссы. В бывшем телевизионщике Николае, когда он говорил, действительно было что-то, если не женское, то театральное. Его гибкая речь не вязалась с грузным телом и изувеченным лицом. Казалось, передо мной два разных Николая: один, которого видят глаза, и второй, которого слышат уши.

– Мне пора.

Ника проводила меня глазами. Она сидела с заострившимися скулами, с крепко сжатыми губами. Я не понимала, почему она позволяет Николаю так себя вести, не обрывает его. Почему наконец просто не уйдёт?

Выходя из кафе, я ещё раз оглянулась. Ника сидела в той же позе, а Николай наклонился к ней и говорил. Лицо у него было торжествующее и страдающее одновременно. Он был похож на собаку, которую ударили, и вот теперь она бросается и кусает.

Автобус приехал в неуютное место, тесно заставленное убогими двухэтажными бараками из серого бруса. Когда водитель гаркнул: «Конечная», я вздрогнула, посмотрела в окно и поняла, что села не в тот автобус и что начался дождь. Под козырьком облезлой остановки сгрудились люди, кто с зонтами, кто в полиэтиленовых дождевиках, кто безо всякой защиты от дождя. За бараками, за деревьями и чахлыми кустами виднелся яркий торец огромного здания. Этот торец напоминал величественную волну океана, грозившую вот-вот смыть отживший своё пляжный мусор, а пляжным мусором были старые дома… Вот тебе и разговор с Николаем!

Зонт остался дома. Пришлось забраться в подошедшую маршрутку и ехать назад.

Дождь кончился так же неожиданно, как и начался, откуда-то выскочило яркое-яркое солнце. Маршрутка бежала резво, но на одном из перекрёстков вдруг встала, в окно было видно, что тут уже скопилось много автобусов, маршрутных такси и машин. Очевидно, где-то впереди случилась авария. Транспорт по бокам маршрутки двигался черепашьим темпом, наша маршрутка, и те, что шли за ней, вовсе стояли. Я закрыла по привычке глаза, но от однообразного сидения заныла спина, глаза пришлось открыть, чтобы хотя бы отвлечься. Я стала смотреть в окно и скоро поняла, что лучше бы мне вслепую слушать, как спина ноет.

По тротуару шёл Денис. Перед собой он катил коляску, из коляски высовывалась головка в кружевной панамке, маленькие ручки и две пухлые ножки в ярких сандалиях. Рядом с Денисом шла девушка в короткой юбке и лёгкой кофточке, на её волосах блестели капли. Мне был виден её затылок, она смотрела на Дениса. Я много раз представляла, как Денис с Ларисой идут вот так – счастливая пара с ребёнком, – но даже подумать не могла, что увидеть наяву будет так больно: я первый раз видела их вместе. Боль хлынула оглушающая: затопила и маршрутку, и улицу, и город. На несколько минут я вообще перестала чувствовать что-либо, кроме боли. А потом вдруг полетела вперёд, и в мои уши продрался старческий голос:

– Девушка, держись! – И жилистая лапа цепко ухватила меня и вернула на сиденье. Всё вернулось так же беспричинно, как когда-то странно прервалось[3]… Мы развелись, он женился, когда Лариса была уже на седьмом месяце, значит, девочке сейчас месяцев девять…

Маршрутка набирала скорость.

Когда я поднималась на крыльцо своего дома, меня окликнула старшая по дому, Татьяна Ивановна.

– Машенька, к вам приходил молодой человек из театра. С ним ещё была женщина. – Татьяна Ивановна улыбалась.