– Здравствуй, милый, садись, как поживаешь? Как доехал, как дела? – одним духом высыпала Марион и приподнялась на цыпочки, чтобы поцеловать его.

Это был церемонный поцелуй, напоминавший те поцелуи, которыми обмениваются монархи, посещая дружественную страну.

– Новое платье? – спросил Франк, удерживая Марион на длину вытянутой руки.

– Что за мужчина! Ведь он замечает все решительно. А знаешь ты, что это такое? Пату. А сколько оно стоит? Угадай. Нет, ты никогда не угадаешь. Пятьсот франков. Я была там вчера в девять часов утра у них была распродажа, стояла настоящая очередь, но я очутилась в самом начале. Понимаешь, я могу носить модели – они сделаны для манекенш и всегда немножко узковаты сзади, но ты же знаешь, для меня это подходит… Ну, так вот, что же еще? Я надеваю платье, оно сидит хорошо, все о-кей. Цена девятьсот франков, но я бессовестно торгуюсь, и Сюзанна помогает мне. И вот – платье мое. Поди сюда, выпей коньяку. А как твои дела? Привез мне розового слона из Берлина?

Франк опустился на маленькую кушетку и чувствовал себя не совсем удобно, пока Марион делала эти попытки развлечь его. Он выпил рюмку коньяку и покачал головой. Он обещал Марион розового слона, если ему удастся продать в Берлине калифорнийские апельсины.

– Нет, к сожалению, я не привез розового слона, – сказал он.

Порывшись в портфеле, среди захваченных на совещание бумаг, он вытащил подарок, который он привез ей.

– У тебя хороший вкус, – сказала она, рассмотрев подарок. Две застежки не очень ценные, но изящные, сделанные из полудрагоценного камня, окруженного мелким жемчугом. Она снова поцеловала его и от этого поцелуя у Франка приятно дрогнули нервы. Вошла Флора с пармскими фиалками в вазе. Мебель задрожала, безделушки задребезжали. Флора бросила критический взгляд на драгоценности через плечо Марион и снова вышла из комнаты.

– Ну, а как тебе понравились берлинские женщины? – спросила Марион, садясь рядом с Франком и ласково гладя его кончиками пальцев за правым ухом. – Ужасны они? Они всегда ходят в галошах?

Франк недовольно крякнул. Он видел этот замечательный экземпляр германской женщины чемпионку берлинского теннисного клуба, видел загорелые руки и ноги Марианны и, наконец, легкую, трогательную фигурку Эвелины, ее живое лицо, ее глаза, ее трепетный рот…

– Право не знаю. Я не смотрел на женщин, ответил он.

– О, поди! – насмешливо и скептически воскликнула Марион.

– Честное слово. Я жил как монах.

Марион взглянула на него и стала серьезнее.

– Интересно… – медленно произнесла она.

Франк налил себе еще коньяку. Внезапно Марион очутилась у него в руках, опираясь на его колено. Ее губы в легких дразнящих поцелуях скользили по его лицу.

– Лев, которого не кормили целую неделю, – прошептала она, подчеркивая слова поцелуями.

Он взял ее на колени и поцеловал долгим, ищущим поцелуем.

– Ты думал обо мне в Берлине? – шепнула она.

– Нет, ответил Франк.

– Ты рад, что вернулся? Тебе недоставало меня?

– Нет, ни чуточки.

Марион встала и потянулась. Она улыбнулась ему лукавой улыбкой и направилась к дверям. Когда она скрылась в дверях спальни, Франк поднялся, пригладил волосы, глубоко вздохнул и последовал за нею.

Квартира мадам Гюэрман состояла из трех комнат. Рядом с гостиной, прекрасной по своим пропорциям комнаты в три окна, обставленной ужасной золоченой мебелью, обтянутой шелком цвета слегка подгнившей клубники, находилась маленькая темная столовая, по словам Марион – в нормандском стиле, и спальня с ее гордостью настоящей староанглийской кроватью. Это была кровать с четырьмя высокими колонками, небольшим балдахином из кретона и действительно замечательным матрасом. В Америке такую кровать можно было бы купить в любом мебельном магазине, но Франк с почтением узнал, что кровать была настоящей английской и являлась в Париже ценной редкостью. С годами он даже привязался к этой кровати, как привязываются к дачному месту, которое регулярно посещают.

Связь Франка с Марион, в одно и то же время бывшая и мимолетной, и постоянной, длилась уже пятый год. Он получил мадам Гюэрман в наследство от парижского корреспондента американских газет и хранил ее, как приятное дополнение к путешествиям. Франк Данел испытывал характерно американский ужас перед одиночеством. Когда он бывал в Париже, Марион ни на минуту не оставляла его одного. Она умела быть ему полезной и с радостью применяла свое умение на деле. У нее была хорошая внешность, – правда, по сравнению с американскими она была чуть-чуть коротконога и широка в бедрах, но это только еще больше подчеркивало ее характерно французские черты: у нее были синие глаза, темные волосы и чудесная кожа. Марион легко относилась к любви. Эти маленькие стастные столкновения были неотделимой частью ее размеренной жизни, так же, как посещения парикмахера и массажистки и примерки у портнихи. В ней не было и доли той навязчивой назойливости, с которой липнут в Париже к иностранцам женщины, сделавшие это своей профессией. Она с удовольствием принимала подарки, но не гналась за деньгами. У нее было кое-что, что она называла своей «рентой», – ежемесячный чек, который регулярно присылал ей какой-то пожилой господин в благодарность за ее внимание, которым он пользовался когда-то. Марион гордилась тем, что она по-своему вознаграждала Франка за маленькие подарки и драгоценности, которые он оставлял на ночном столике в ее спальне. Она приглашала его к себе ужинать, держала для него хороший коньяк, однажды даже удивила его, подарив ему серебряный карандаш с его монограммой. Она гордилась также своей опытностью в искусстве любви и предавалась ему с таким-же честолюбием, как виртуоз, который дорожит аплодисментами слушателей.

Все это было мило и очаровательно. Франк не мог понять – почему сегодня все это немного раздражало его. Когда он вошел в спальню, его покоробили приветливо спущенные оконные шторы и приготовленная уже кровать с откинутым одеялом. Ему не нравилась эта парижская манера посвящать послеобеденные часы любви. Неожиданно он почувствовал, что для него невыносимо, когда его называют «мон пти шу» после объятия. Тем не менее он вынес все это терпеливо и добродушно. Он был одним из редких мужчин, обладающих врожденным инстинктивным умением обращаться с женщинами. Сами женщины так часто говорили ему об этом, что он начал тщеславиться этим и прилагать все усилия, чтобы оправдать похвалы. Пармские фиалки и полудрагоценные камни для Марион. Мимозы и нежное внимание по отношению к Эвелине. Эвелина. Как бледный призрак ее видение, затрепетав, промелькнуло в спальне Марион, и Франк сразу же отогнал мысль о ней. Марион питала слабость к запаху сандалового дерева, которой Франк никак не мог разделить с нею. Ее ванная комната была полна всевозможных таинственных