— Сын мой! Герой! Слава Израиля и печаль моя!

Йонатан руки его от уст своих отнял:

— Да славится Господь Бог наш, что позволил мне еще раз узреть тебя, отец!

— Встань, выпрямись, покажи мне лицо свое! Дай увидеть мне, что ты все тот же самый, что четыре года назад покинул меня, чтобы грудь свою ради отчизны нашей превратить в неприступный для врага вал! Дай же увидеть мне, что сделали с тобой война и долгие скитания! Встань, сын мой!

Йонатан встал с колен, но вдруг закачался, словно смертельно уставший человек, из последних сил стоящий. Росту он был высокого, и некогда был он человеком плечистым и сильным. Теперь же выцветшая римская туника темного цвета, достающая ему почти до стоп, обутых в легкие сандалии, не могла скрыть непомерной худобы и истощенности тела его. Кости плеч и бедер его выпирали, шея торчала из оборванных краев туники, костистая и покрытая темной, задубевшей от зноя кожей; удлиненное лицо с прекрасными чертами, тоже темное, загорелое, обросшее короткой черной щетиной, поражало впалостью щек, подчеркивающей нос с горбинкой и выпуклость губ, таких же бледных, как пергамент, лежавший на столе Менахема. Было видно, что фигуру эту и лицо долго и безжалостно обрабатывали голод и бессонница, изнурение тела и отчаяния духа, ветры, зной и холод пустынь. Но ни голодные дни, ни бессонные ночи, ни тяжесть трудов, ни боль, ни хлещущие ветры, ни палящий зной не могли загасить в исхудалой груди того огня, который полыхал в ней и вылетал наружу через глубоко запавшие и черные, словно ночь, глаза. Он стоял и смотрел на Менахема до тех пор, пока мрачность его лица не осветилась улыбкой и сухой огонь очей не охладили навернувшиеся слезы. В улыбке этой и в слезах, от которых не увлажнились щеки, а лишь еще ярче заблестели глаза, увиделось что-то из прошлого этого человека, далекого-далекого прошлого, отроческого, невинного, может, даже беззаботного…

Менахем прикрыл лицо ладонями; перетянутая широким поясом худая фигура его и скрытая под витками тюрбана голова закачались из стороны в сторону.

— О, бедное, несчастное, сокрушенное дитя мое! — запричитал он. — Зачем ты пришел сюда? Зачем идешь прямо в ястребиные когти? Не лучше ли тебе было умереть с голоду в пустыне или ждать в пещере льва часа спасения, чем быть схваченным здесь врагами и погибнуть под их топором или сгореть в пламени костра? Я знал, что ты жив, и с замиранием сердца часто думал: он вернется! Он захочет увидеть старого Менахема и молодую любимицу свою и придет! Когда я стоял на страже там, в роще Эгерии, листья деревьев шептали мне: он придет! Когда я отходил ко сну, то видел ангела со скорбными крылами, который, плача слезами сочувствия, шептал мне: он придет! И тогда я воздевал руки к небесам, прося как милости от Господа Бога: пусть он лучше не приходит! Но ты пришел, ты здесь, а я, чем я заслоню тебя от вражьих глаз, чем я тебя от стрел врагов обороню? Я беден, безвестен и бессилен, и похитят тебя у меня, как ястреб похищает птенцов от голубки!..

Йонатан снова улыбнулся, но не как раньше, не благодушно, а беспечно, чуть ли не вызывающе.

— Не беспокойся, отец, — сказал он, — я прошел по дорогам длинным и многолюдным, и никто меня не узнал. В одежду едомитян облачился и на языке их умею разговаривать так же хорошо, как и они…

— Тебя выдают черты лица твоего…

— Словно стадо коз, погнанных с пастбищ своих, израильтяне теперь разогнаны по всему пространству римского государства. И в самом Риме живет их великое множество…

— Тебя ищут… Недаром был ты лучшим другом и верным соратником Иоханана Гисхальского[26], недаром в боях снискал славу неустрашимого воителя, недаром, упорный и непобежденный, ты принадлежал к горстке тех, кто, закрывшись в храме, защищал святыни Израиля до тех пор, пока богопротивные уста Тита не изрекли приказ забросать храм головешками из костра! О тебе знает сам император, тебя помнит Тит, наверняка помнят тебя и римские солдаты…

Йонатан поднял голову.

— Так, значит, — сказал он, — пусть меня хватают, вяжут и предадут смерти, как предали они смерти столько братьев моих, более достойных и более совершенных, чем я!

Но, заметив, что Менахем дрожит всем телом, он ласково добавил:

— Успокойся, отец! Под крышей твоей я пробуду лишь несколько дней. Дай очам моим наглядеться на лицо твое, которое было благодетельным солнцем детства моего, дай ушам моим вдоволь усладиться голосом твоим, поучения которого сделали меня таким, каков я сейчас. А после… после я уйду так же незаметно, как и пришел, скроюсь в каком-нибудь уголке Галлии, где несколько друзей моих уже нашли безопасное пристанище и где меня не сможет высмотреть око преследователей. Будь спокоен, я постараюсь, чтобы тебя не настиг этот удар, от одной лишь мысли о котором в страхе трепещет твое измученное доброе отцовское сердце!..

Немного успокоившись, Менахем отнял руки от лица и, ища кого-то взглядом в глубине комнатки, позвал: «Миртала!»

При звуке этого имени лицо молодого израильтянина снова сделалось неприступным и хмурым, черные брови сошлись над очами его, которые испытующим и строгим взглядом обвели выходившую из темного угла девушку. Она отошла от станка своего, к которому до сих пор, казалось, была прикована, и медленным робким шагом вышла под свет лампы. По всему было видно, что сцена и разговор, свидетельницей которых она стала, произвели на нее сильное впечатление. Ее лицо заливал жаркий румянец; робкий взгляд то с мягким озорным выражением скользил по Менахему, то обращался к Йонатану, а встретившись с его пристальным взглядом, смущенно упирался в глиняный пол. Этот худой, почерневший от бедности человек с ожесточившимися в борьбе чертами и мрачным огнем в глубоко запавших глазах явно вызывал тревогу в девушке со стройным телом и артистической душой, возлюбившей прелести линий и красок, всю радостную и прекрасную лучезарность римского мира. С опущенными веками она молча выслушала распоряжения Менахема, который велел ей немедленно отправиться в дом Симеона и Сарры, оповестить их о прибытии Йонатана и попросить ужин для дорогого гостя. Потом она, послушная и безмолвная, неслышно вышла, закрыв за собой дверь.

— Соплеменники нас не выдадут, — сказал после ее ухода Менахем, — все они любят тебя и гордятся тобой…

Йонатан насупил брови и рассеянно уставился в глиняный пол.

— Отец! — тихо начал он. — С тех пор как я покинул этот дом, Миртала подросла.

Однако, занятый совсем другой, самой важной для него в тот момент мыслью, Менахем не ответил.

— Симеон, — продолжил он, — непременно сегодня же должен узнать о твоем прибытии. Пусть выглядит он человеком, может быть, не самым приветливым, зато он — умная голова и всем сердцем предан народу своему. Как отец синагоги, созовет он завтра в доме молитвы Моадэ-Эль святое собрание, на котором ты расскажешь кагалу, общине нашей, о путях, которыми вел тебя Господь. Рассказы такие не раз звучали в стенах синагоги, они разогревают остывающих и вселяют надежду в тех, кто пострадал больше остальных — потерял веру!..