— Из каждой буквы священных книг наших вынести короб предписаний, выполнять которые будет обязан каждый истинный сын Израиля. Вот цель бет-дина, собрания мудрецов, обдумывающего в Явне наше будущее. Да, Горий! Из каждой буквы — короб предписаний! Именно они, словно оплот нерушимый, огородят со всех сторон Израиль от чужих народов. Пусть же каждый дело свое выполняет иначе и каждый час жизни своей проводит иначе, чем сыновья чужих народов, и не смешается с ними, и не утонет в них жалкой каплей в громаде океана. Из каждой буквы — короб предписаний! А если найдется такой, кто хоть одного из тех предписаний, даже самого малого, выполнить не захочет, тот будет проклят! Проклятием суровым, неумолимым, исключающим его из живущих, а тело и душу его предающим на съедение ангелам смерти и возмездия! И задачу эту должен выполнить бет-дин, заседающий в Явне… Поэтому-то душа моя пребывает чаще там, чем здесь…

Горий тряс головой, покрытой выгоревшими седеющими волосами, а на белом, изборожденном мелкими морщинами лице его проступала блаженная грусть. Он поднял вытянутый указательный палец и заговорил приглушенным голосом:

— Когда к Гиллелю прибыл язычник с просьбою объяснить веру Израиля, Гиллель ответил: «Не делай ближнему своему того, чего не хочешь, чтобы сделали тебе». А мудрецам в Явне для изложения сути нашей веры и целых лет не хватит…

— Не делай ближнему своему того, чего не хочешь, чтобы сделали тебе! — с горечью повторил Симеон. — О, Горий, Горий, почему же нам чужие народы столько всего сделали!

— Грешники они, наверняка, — ответил Горий, — но Гиллель говорил также: «Не суди ближнего своего, пока не увидишь, что сердцем и мыслью его руководило».

— Ближнего! — воскликнул Симеон. — Пусть в сей же момент десница Извечного в пыль обратит кости мои, если я хоть когда-нибудь грека или римлянина ближним моим назову!

Добродушный Горий неожиданно резко встал с табурета.

— О, Симеон! — воскликнул он. — Да не повторят уста сынов наших те слова, что вымолвил ты!

— Уста и сердца сынов наших, — чуть ли не кричал Симеон, — из поколения в поколение повторять будут их; видать, Горий, мягкое учение Гиллеля приведет тебя и подобных тебе прямо к… отступничеству!

Горий покраснел и зашептал дрожащими устами:

— Отступничество!.. Я… меня… к отступничеству!..

Но тут же, верный обычаю своему, сдержал гнев, снисходительно улыбнулся и, взяв в свои руки руку разгневанного друга и приблизив свое лицо к горящему лицу его, шепнул:

— Симеон! Отцом синагоги нашей назвал тебя народ… а Гиллель говорил: «Тот, кто позволяет гневу властвовать над собой, не может учить людей».

Симеон сурово нахмурил кустистые брови над горящими очами, сел и запустил пальцы в гущу черных с проседью курчавых волос. В эту же минуту Сарра, которая уже привыкла к спорам между двумя приятелями, но никогда не принимала в них участия, громко и весело позвала семью на ужин. Посреди комнаты стоял длинный стол с гладко выструганной столешницей из кипарисового дерева, обильно заставленный мисками и кувшинами, в которых находились хлеба, сваренные в молоке арбузы, щедро сдобренная луком рыба, пряники с маком и медом, легкие и дешевые вина. Выставленное на стол говорило о том, что в доме есть достаток и есть хозяин. Вскоре несколько человек, при веселом свете ламп и под оживленные дружеские разговоры, сели вокруг стола. Но как только после произнесенной Симеоном молитвы руки потянулись к мискам и кувшинам, дверь, что вела на улицу, тихо отворилась, и в комнату вошла Миртала. Вошедшую встретил громкий приветственный возглас трех девушек, вежливая улыбка Гория, робкий, но любопытный взгляд двух юношей и нежный поцелуй Сарры. Но, не взглянув ни на кого, рассеянная и молчаливая, она быстро прошла через всю комнату и встала перед Саррой, положила руки ей на плечи, наклонилась и что-то долго шептала ей на ухо. Слушая, Сарра все шире и шире открывала свои маленькие глаза, издавала едва сдерживаемые возгласы, попеременно бледнела и краснела; а когда девушка перестала шептать и выпрямилась, она всплеснула полными руками, вскочила с табурета и, простирая руки к собравшимся, воскликнула:

— Вы слышите! Вы только послушайте, что эта девушка сказала мне! Ах, что она сказала мне! Йонатан пришел! Йонатан находится в доме отца своего, Менахема! Йонатан, который ушел туда… вместе… с моим Ханохом…

Ханох — ее первенец, сложивший голову на поле брани… там! Услышав о возвращении Йонатана, женщина лишь о своем сыне первородном вспомнила и, обхватив голову руками, горько разрыдалась. Но весть, ею объявленная, на всех присутствующих сильное и самое разное впечатление произвела. Симеон быстро встал и тихо сказал: «Йонатан… товарищ Ханоха моего!»

И в глазах его блеснули слезы кратким мужским ответом на долгий женский плач Сарры. Зато в кротких голубых глазах Гория заплясали искры.

— Йонатан! Нежный мальчик, которого любовь к родной земле сделала львом!

Оба юноши встали со своих мест и с горящими лицами приблизились к Миртале; повставали и девушки и, побрякивая украшавшими их сандалии погремушками, заключили ровесницу в тесный кружок и обрушили на нее град вопросов. Все еще плача, Сарра тоже невпопад задавала свои вопросы Миртале. Юноши воскликнули:

— Мы жаждем видеть его! Мы хотим его слышать!

Несмотря на преклонный возраст, Горий с живостью и наивностью, шедшей от его доброты, тоже вплел свой голос в щебет женщин и молодежи. Говор не только не утихал, но, напротив, усилился, когда нетерпеливый Симеон суровым и повелительным голосом призвал:

— Успокойтесь! Женщины, прикройте говорливые уста свои! Молодежь, отойди в сторонку! Языки ваши подобны мельницам, а головы — пустому полю, с которого ветер любопытства сметает зерна разума!..

Голос отца семейства, этот строгий голос, не ведавший ни ласки, ни смеха, услышали все. Среди всеобщего молчания Симеон спросил Мирталу, с чем она прибыла и чего хочет. Зардевшись, потупив взор, ибо никогда она не могла себе позволить смотреть в лицо Симеона, Миртала рассказала все как есть. Симеон же, помолчав, обратился к жене:

— Сарра, дай девушке все самое вкусное и питательное, что только есть в доме твоем… Наполни кувшины лучшим вином, достань из сундука самую мягкую постель… Пусть же подкрепится и отдохнет защитник Сиона… товарищ нашего Ханоха.

Потом он обратился к Миртале:

— Скажи тому, кто сегодня взошел на пороги ваши (да пребудет благословение Господне при каждом шаге его и в каждое мгновение жизни его!), что послезавтра, сразу после захода солнца, будет созвано к дому молитвы Моаде-Эль Священное Собрание лучших членов кехилы — общины, перед которым боец и странник о боях и странствиях своих расскажет. А теперь возьми то, что в руки твои вложит Сарра, и иди себе с миром!

Вскоре Миртала вернулась в отцовский дом и, выставляя на стол миски и кувшины, которыми Сарра не только ее, но и одну из своих дочерей нагрузила, стала прислуживать мужчинам, погруженным в задумчивое молчание. После первых приветственных порывов, после первых коротких и скомканных излияний Ионатан замолчал. Знать, велика была в нем усталость, не позволявшая вести долгие разговоры, но не препятствовавшая мыслям и дальше мучить и без того уставшую голову. Внимательно, упорно всматривался он в углы маленькой комнаты, и было видно, что воспоминания детства и первой молодости струями били в память его, что два совершенно друг на друга не похожих воспоминания о прошлом боролись за место в его сердце. Молчал и Менахем и всматривался в приемного сына своего с нежностью и беспокойством. Миртала подала им плошку с водой, которой они омыли руки свои, а потом миски с едой и кувшины, из которых в глиняные кубки полилось вино. Йонатан перестал изучать взглядом комнату и теперь внимательно всматривался в каждое движение Мирталы. Теперь, когда первые бурные впечатления этого вечера немного улеглись в ней и она несуетно прислуживала севшим за трапезу, тот, кто знал ее прежде, мог бы заметить происшедшие в ней изменения, пусть небольшие, но придававшие ей нечто такое, что удивительным образом не гармонировало с ее окружением. Совсем недавно каждый распознал бы в ней одну из дщерей Сиона, обитательницу еврейского квартала в Тибрском заречье; теперь же в ее движениях, ее фигуре и в выражении лица было нечто такое, что отдавало каким-то другим миром, словно эхо далекой музыки. Ее огненные кудри, некогда сплетавшиеся в густые заросли и тяжелым венком возлежавшие на ее голове, теперь стекали на шею и плечи шелковистыми волнами. Выцветшее платье было сосборено в недвижные складки, живописным узлом сплетался на ее стане пояс, покрытый яркими вышитыми пальмами; а когда она, прямая и тихая, легкой стопой проходила по комнате и несла кувшин из красной глины, она удивительным образом напоминала те высеченные из мрамора изображения греческих и римских девушек, которые заполняли площади и портики Рима. Как внутри статуй, спокойных и белых, казалось, горит скрытый огонь — источник их очарования, огонь страсти, так и на ее бледном молчаливом лице играли и блестели молнии грядущей бури чувств. И как очи статуй были устремлены в бесконечность, так и ее взор, глубокий и задумчивый, был обращен куда-то вдаль и проходил сквозь все, что ее окружало…