вы увидели их вместе, даже в том возрасте, когда они уже не были похожи друг на друга, вы бы быстро поняли, что это близнецы. В манерах, лицах, именах у них не было ничего общего, но, несмотря ни на что, в словах одной звучало эхо другой, движения делались в такт, и тогда нельзя было не вспомнить, что они одной крови. Наверное, даже их самих это забавляло. Все равно что повернуть за угол и внезапно увидеть свое отражение в витрине магазина, когда думаешь, что на улице никого нет.

– Ты меня позвала.

– Я тебя предупредила, это другое.

– Кармин умерла.

Эгония удерживается от того, чтобы добавить: «Наконец-то». Ей плевать на душевное состояние Фелисите, но, похоже, некоторые детские рефлексы прочнее, чем она думала.

– А тебе какое дело? – спрашивает Фелисите.

Агония сжимает кулаки и прикусывает язык своим единственным зубом. Когда она переступает с одной ноги на другую, раздается звон металла. Как будто под слоями обносков у нее связка кастрюль или жестянок.

– Это была моя мать, знаешь ли.

Фелисите стоит напротив нее, ниже, настолько же элегантная и спокойная, насколько она грязна и взбудоражена. Ярко-красные волосы, как в юности. Каре сияет в ослепительных лучах солнца. Капля крови на кончике уколотого пальца. Угловатое лицо, кошачьи глаза, манеры герцогини. Серая кошка, которая трется у ног, и ее гладят.

А она, Эгония, – заразная старая ворона, которую отгоняют от мусорных баков, которая прячется в тени ветвей, дожидаясь ночи; черная птица, летающая выше отвратительных запахов и туч, которые вот-вот прольются дождем.

– Твоя мать мертва, твоя сестра жива. Бедняжка. Ты бы предпочла, чтобы было наоборот, да?

Бабочки разлетаются, хлопая крыльями; одна подлетает к Фелисите – та пятится. Эгония смеется.

– Нани, успокойся. Может быть, поговорим как взрослые люди?

Даже на расстоянии Эгония чувствует ее жалость и отвращение. Она ненавидит эти резкие запахи, которыми дышала несколько жизней назад. В то время от Фелисите так не пахло. Должно быть, ей передался запах матери. Три десятилетия совместной жизни не проходят даром.

– Не называй меня Нани, – говорит Эгония. Она уже не смеется. – Скотовод тоже дает животным клички, а потом забивает их на мясо. Оставь себе свои прозвища. И не упирайся кулаками в бедра. Ты уже никого этим не впечатлишь.

Проводница призраков медленно опускает руки.

– Ты совсем не изменилась… Такая же, как тридцать лет назад. Может, получила пару пощечин, с тех пор как… Нет, непохоже. Чтобы поколебать святую Фелисите, нужно нечто большее.

Фелисите не двигается. Она точно знает, чего ищет Агония, и не хочет ей этого давать. Ни одного оскорбления, ни одной жалобы. Ничто не выдаст ее смятения перед этой сестрой, вновь найденной и уже потерянной.

Тогда ведьма без предупреждения врывается в овчарню.

Девочка под крышей

Эгония оглядывает комнату. Портрет матери по-прежнему там, обезображенный еще сильнее, чем ей помнится. Кажется, кто-то пытался проткнуть холст насквозь.

Возле водяного насоса она видит знакомую миску, куда Кармин выбрасывала очистки от фруктов. Фелисите собирала кожуру для сестры.

Даже трещины вдоль балок, по которым она карабкалась, остались прежними. Там, наверху, только там Эгония чувствовала себя в безопасности. В тени под крышей – паутина и эхо голосов, доносящихся снизу.

Возможно, тетрадь до сих пор там, где была спрятана.

Неуклюже шевелясь, под звук, похожий на грохот посуды, она поднимается по ступенькам лестницы, ведущей в мезонин. Эгония редко спала там, на кровати. Это было привилегией старшей. Но она знает, где Кармин прятала свои записки: вот здесь, под отошедшей доской, прикрытой соломенным матрасом.

Вот она. Не такая большая, как ей помнится. Более потрепанная. На обложке чья-то рука тысячу раз вывела одно и то же слово: «Кармин». Буква «м», прорисованная жирнее остальных, увенчана короной.

Мать иногда доставала эту тетрадь, пока Фелисите была в школе. И что-то писала, пока Агония наблюдала со своего насеста.

Потом Кармин прятала тетрадь, Фелисите возвращалась после уроков, мать сажала ее на колени и читала с ней большие красивые книги, ведя пальцем по строке. Сверху младшая дочь плохо видела очертания букв. Плохо слышала слоги, которые они проговаривали. Но она привыкла довольствоваться объедками.

Когда обе уходили из дома, Агония спускалась по балкам и пыталась расшифровать открытую страницу книги. Не для того, чтобы понять, нет. Просто в подражание сестре. Она придумывала себе учительницу, которая била бы ее по рукам, если бы она отвлекалась. Строгую наставницу, которая учила бы ее читать, заставляла бы переписывать предложения в наказание, разрешала бы выходить во время перемены не больше чем на пять минут, позволяла бы протирать доску мокрой губкой, садиться ближе к печке, если она заболела, дышать без намордника и плакать, но тихо, если ободрала коленки.

Ужас. Одиночество. Стропила пропитались этими запахами, которые принадлежали ей. Эгонии хочется схватить маленькую девочку, прячущуюся в темноте, прижать к груди и шептать ей, все равно что, лишь бы от нее перестала исходить эта гнилая вонь.

Наверное, матери нравилось чуять ее страх. Запах страха бодрит, придает сил, он почти приятен для тех, кто его вызвал. Эгония знает это по тем месяцам, когда была ведьмой, которую боялась вся деревня.

Она не пыталась читать уже более тридцати лет. Ее взгляд блуждает по строчкам, и то немногое, что она улавливает, приводит ее в недоумение.

Это не жизнь ее матери. Это писал кто-то другой, возможно мать Кармин. Или, что еще хуже, это глупая сказка. Это не может быть правдой. Этих мест и людей не существует. Названия и имена выдуманы.

Эгония понимает не всё, потому что чернила выцвели. Потому что она не знает некоторых слов. Потому что история, рассказанная отрывками, не имеет смысла. Потому что куски текста на тетрадных листах нацарапаны кое-как, перечеркнуты, перепутаны и написаны разными почерками. И прежде всего потому, что, когда она оказалась здесь, в этом месте, и увидела эти буквы, которым ее никогда не учили и которые она должна вырывать из страниц одну за другой с помощью изношенных инструментов, изготовленных ею самой, ее разум и глаза затуманиваются. Однако она понимает, что целые страницы повествуют о ней, о втором близнеце, который никому не нужен, которого не должно было быть, которого нужно забыть и задвинуть в тень. Пальцы начинает покалывать, но она не выпускает тетрадь. Когда по горлу проходит теплая волна, она не выпускает тетрадь. Даже когда жжение электрическими колебаниями пробегает по коже рук и ладоней и взрывается между кистями, она не выпускает тетрадь.

Мгновением позже, когда в комнату, запыхавшись, входит Фелисите, от записок о жизни Кармин остается лишь небольшая кучка пыли на полу овчарни.

Сотня отражений в осколках

Фелисите сидит.

– Я даже не знала, что мама вела дневник, – она произносит эти слова более обиженным голосом, чем намеревалась. Чтобы взять себя в руки, она продолжает: – Ну вот, ты уничтожила то, что оставалось от маминой жизни, и своими глазами увидела, что она мертва. Можешь вернуться туда, откуда пришла, она не воскреснет.

– Я здесь не за этим.

– Это то, чего ты ждала, разве нет? Порадуйся и уходи.

– У меня к ней вопрос.

– Надо было задать его раньше.

Вблизи сестра еще уродливее, отмечает Фелисите.

– Я должна его задать. Ты должна его задать.

– Она тебе не ответит.

– Плевать.

Она должна хоть раз поговорить с Кармин лицом к лицу. Чтобы утешить ребенка, который продолжает таиться в тени между балками, пригласить его спуститься и дать ему наконец уснуть у огня.

Фелисите встает. Обходит комнату, проводя рукой по мебели и стенам, медленно, без нужды, просто чтобы не смотреть на сестру, пока говорит:

– Я не нашла ее призрака.

Эгония сплевывает. Огромный стебель пробивается сквозь пол, разворачивается и начинает расти.