и живут вот этим местом. Оно у них бьется, им они плачут и поют. Я, – ее горячие ладони сжимают ледяные руки Фелисите, – живу здесь, в этом маленьком теле, которое вышло из моей утробы». Ее голос срывается. Фелисите, дрожа от холода, гладит плачущую мать по щеке. Потом Кармин подскакивает: «Бедняжка, ты ведь замерзла! А уж колено!» Весь вечер Кармин ухаживает за Фелисите: согревает ее, готовит ей яблоки с медом, обкладывает полотенцами, окружает нежностью, осыпает историями, над которыми она смеется. Фелисите в восторге оттого, что поцарапала коленку и бежала под дождем. Никогда еще с ней так не носились. Настоящая кукла, с которой сюсюкает очарованная хозяйка.

День красных волос. Ей десять лет. Заметив, что голова у Фелисите совершенно белая, Кармин на самом деле не целует ее в лоб. Сначала она широко открывает рот в беззвучном крике. Падает на землю, опираясь на локти. Фелисите прикрывает голову руками, но детские ладошки не могут спрятать ее целиком. Она не хочет доводить маму до такого состояния. Сейчас та закрыла глаза и тяжело дышит, будто дочь у нее на глазах превратилась в живой труп. «Извини», – говорит Фелисите. Кармин не слышит. Она бросается к зеркалу, подкрашивает губы розовым, зачесывает локоны, поправляет платье и уходит, не взглянув на дочь.

Субботнее утро. Фелисите тринадцать. Мать рассматривает себя в овальном зеркальце, пока на их волосы ложится краска. Чтобы не испачкать одежду, Кармин разделась до белья. Она внимательно изучает свою фигуру, поворачиваясь то туда, то сюда, то спиной, то лицом, то боком. Фелисите считает ее очень красивой, впечатляюще красивой, и сама не решается снять платье, потому что слишком худая и неловкая, по словам мамы. «Ты, наверное, думаешь, что я ужасна, – с отвращением бормочет Кармин, не отрывая взгляда от своего отражения. – Морщины, растяжки на животе. Наверное, говоришь себе, что когда-нибудь станешь такой же. Старой и некрасивой. Я говорила себе это, когда видела, как мама переодевается в ванной». Фелисите не понимает. Все считают маму красивой, именно поэтому ей удается за меньшие деньги получать в два раза больше хлеба, чем всем остальным. Позже, когда Кармин уходит, Фелисите смотрит на себя в зеркало. И обнаруживает уродливые черты, которых раньше не замечала.

Полдень в разгар лета. Ей почти пятнадцать. Она ждала результатов экзаменов, и вот они: ее приняли. Почтальон только что вручил ей письмо с подтверждением. У нее получилось. Она поступила в лицей Ниццы. На глаза наворачиваются слезы. Сначала она думает, что это от радости, но потом понимает: нет. Дело в том, что со страниц письма на нее словно смотрит мать. Мать, которая будет слишком широко улыбаться ей на прощание, глядя, как дочь уходит в новую жизнь, и еще долго будет улыбаться, долго будет махать рукой после ее ухода, пока не уверится, что Фелисите не обернется, чтобы еще раз попрощаться, а потом, когда дочь наконец безвозвратно исчезнет за поворотом, закроет дверь и лишь тогда позволит себе стереть улыбку с лица. Фелисите вытирает слезы. Она не скажет маме, что отправляется в Ниццу. Пока нет. Это может подождать.

Зимняя ночь. Фелисите девятнадцать. Она во Вьетнаме, с Марин, преподавательницей чаесловия. Вскоре они найдут посреди джунглей волшебный чайный куст, который ищут уже десять дней. Может быть, завтра. Но в эту ночь Фелисите просыпается вся в поту. «Опять твоя мать? – сонно спрашивает Марин. – Ты должна вернуться?» Это не первый раз, когда Фелисите прерывает свои путешествия с чаесловом. Она нужна матери, она это чувствует. За три года, прошедшие после исчезновения Нани, маме стало хуже. Бывают дни, когда она не в себе. Мать не хочет покидать брошенную деревню Бегума. Однажды, вернувшись из Китая, Фелисите нашла Кармин распростертой на земле и истощенной. Перед отъездом она привезла матери припасы, но путешествие затянулось. Образ бледной, исхудавшей матери, которая едва не умерла оттого, что дочери не было рядом, стоит у нее перед глазами. С тех пор она стала уезжать реже. И с беспокойным сердцем. Потом Фелисите перестанет уезжать вообще. И вместо того чтобы стать чаесловом, вместо того чтобы странствовать по неведомым континентам в поисках драгоценных чаев, превратится в проводницу призраков. Она создаст себе упорядоченную жизнь из привычек и рутин. Чтобы оставаться в Ницце. Чтобы присматривать за мамой.

Вторник. Фелисите двадцать четыре. Тридцать. Тридцать семь. Сорок пять. Единственное путешествие, которое у нее осталось, – к развалинам Бегума. Там, наверху, ждет мать – или то, что от нее осталось. Осталось не так уж много. Силуэт, голос. Случаются стычки, когда Кармин не узнаёт Фелисите. Когда прогоняет ее из деревни, швыряясь консервными банками. Когда оскорбляет дочь, которая пытается предложить чай. Время от времени – редко – Фелисите на несколько теплых минут вновь обретает мать, такую, какой та осталась в ее воспоминаниях.

Или в части воспоминаний. В блестящем и приглаженном варианте.

Эти воспоминания только что были перевернуты с ног на голову.

«Твоя мать забирает у тебя все и не дает ничего, – прошипела Агония в ту ночь, когда мир раскололся. – Или дает ровно столько, чтобы удерживать тебя при себе. Как наркоманку, которой подсовывают немного дури, совсем чуть-чуть, чтобы не сдохла и продолжала работать. А та еще и благодарит».

Раскладывая по карманам обручальное кольцо, альбом и два акта о браке, Фелисите в последний раз смотрит на сотню отражений в шкатулке, большеглазых, с бледными щеками. Они уже не разыгрывают свои сценки.

Она захлопывает крышку и больше не открывает ее.

Пастух – заклинатель погоды

Это удобно, не так ли, вопросы и гнев. Они заставляют забыть о горе.

Неся их на шее, как боксерские перчатки, Фелисите возвращается в овчарню. Гнев и вопросы подавляют в ней все остальное, и она рада, она даже не ждет ответа, потому что так проще, чем спрашивать себя, как высоко нагромождены секреты и ложь, куда ведет эта история, как далеко простираются ее корни и загадки, в каком месте и времени она берет начало.

Не так далеко, Фелисите.

Не так далеко, но очень глубоко.

Конечно, сестра не привела с горы никакого призрака. Только умудрилась испортить ложку, к которой могут прикоснуться призраки. Она всё способна испортить. Фелисите, не говоря ни слова, вытирает верхней стороной рукава пыль со стола и ставит на него чемоданчик.

В конце комнаты из двери, украшенной чертополохом, выглядывает голова. Это ее отец.

– Иди помоги. Горолазка скоро начнет ягниться, надо подложить соломы в загон для окота.

– Здравствуй, папа.

– Угу. Давай, времени мало.

Она по очереди достает чашки, ложки и блюдца. Призрак тут же замолкает. Целиком проходит через дверь.

– Хочешь выпить чаю со мной?

Он кивает, не отрывая взгляда от сервиза. Фелисите устанавливает переносную плитку, достает из шкафа старую кастрюлю и наполняет ее из насоса. Приходится нажать на рычаг раз десять, чтобы вода пошла, и еще столько же, чтобы она стала прозрачной.

– Папа, – начинает Фелисите, пока вода медленно нагревается, – у меня к тебе несколько вопросов о маме.

– А.

– Ты мне ответишь?

– Придется держать ухо востро, понимаешь? Я должен защищать своих животных от волков и воров. И от мальчишек из деревни, которые любят бросать в них камни.

Вскоре вода издает именно ту ноту, которой ждет Фелисите. Она опускает в заварочный чайник, выполненный в виде рыцаря на коне, немного чая из долины Чудес, к которому примешан чай с озера Вейо. Снимает с плитки кипящую кастрюлю и выливает воду на листья. Овчарню наполняет пряный пар. Обхватив руками заварочный чайник, Фелисите закрывает глаза.

«Хотя бы это у меня осталось, – думает она. – Хотя бы тепло между ладонями, завитки пара, запах. Хотя бы чай».

Когда время заваривания истекает, она наливает исходящую паром жидкость в чашку отца:

– Давай, можешь пить.

– Спасибо. Хороший чай.

Она дает отцу насладиться горячим напитком – в руках, на губах, между зубами, на языке и в горле, вплоть до дна желудка, который уже почти полвека