— Почему Платон? — Они не просто пили чай, а обедали. Обед разносила вокруг (со свесившимися на правый глаз волосами, сосредоточенно прикусив язычок) мисс Келли. Обед не слишком хороший, но Эндерби, чтоб успокоить желудок, волком проглотил свою порцию и частично (пожертвованную с улыбкой, поскольку она не испытывала особенного аппетита) порцию мисс Боланд. На каждого пришлось по три еле теплые рыбные палочки с недостаточно разогретой, наструганной слишком тонко картошкой и каким-то рыбным соусом, поданным в пластмассовой кукольной баночке с тугой крышкой. У соуса был неожиданный при кукольно-розовом цвете и изысканной мизерности даже двойной порции металлический звонкий вкус. Затем, как ни странно, а может быть, вовсе не странно, последовал кусок сухого gâteau[55] с клейкой начинкой, в которой присутствовал холодный бараний жир, цеплявшийся к нёбу какими-то железными ржавыми коготками. Эндерби перед едой пришлось вставить верхнюю челюсть под прикрытием необходимости энергично прокашляться, поднеся к левой щеке красочную брошюру о танжерских развлечениях. Теперь, после еды, возникла необходимость вытащить обе челюсти, имевшие жуткий вкус, тем паче что на деснах, соответственно между и над вставными зубами, залег слой холодного подгоревшего масла. Собственно, для этого следовало пойти в туалет, но, сперва сомневаясь в наличии туалета в этом самолете, а потом развеяв сомнения при виде резинового комедианта по фамилии мистер Гаткелч, который с театральным облегчением возвращался оттуда, Эндерби суеверно почувствовал, что, если покинет салон даже на две минуты, вполне возможно, появится безбилетный разносчик газет, раздавая последние выпуски с фотопортретом, и после этого все, включая вдруг ставшего очень серьезным мистера Гаткелча, его свяжут перед жестоким арестом севильской полицией. Поэтому он остался на месте. Надо выждать, покуда мисс Боланд немножечко не вздремнет или до прибытия самолета в залитую лунным светом Севилью. В рамке окна сияла очень красивая полная луна, которую мисс Боланд сплошь испещрила классическими именами.

— Не знаю, почему Платон. Так назвали, и все. На всей лунной поверхности запечатлена память о многих известных людях. Видите, прямо над Платоном Архимед, Кеплер, а с правого краю Гримальди.

— Клоун Гримальди?

— Нет, что за глупости. Гримальди, который написал книгу о дифракции света. По-моему, он был священник. Только, — добавила она, — я часто думаю, хорошо было бы поместить туда несколько новых имен.

— С обратной стороны немало новых русских имен, не правда ли? — сказал хорошо информированный Эндерби.

— О, вам ведь ясно, о чем я. Кого теперь интересует рабби Леви или Эндимион, кто б он ни был? Имена современных великих людей. Понимаю, мысль смелая, и, знаете, многие мои коллеги пришли в ужас.

— Проблема в том, — указал Эндерби, — что никому не известно, кто в самом деле великий, пока не пройдет много времени после смерти. Великого, я имею в виду. То есть умершего. — Гора Эндерби. — Как некоторые русские города. То одно, то другое. Сталинград, я имею в виду. Теперь как-то иначе.

— Волгоград.

— Да, совсем другое дело. Поместите поп-звезд, например: может быть, через десять лет все примутся гадать, кто это ко всем чертям такие. — Поп-звезд не следовало упоминать. Эндерби чувствовал сильную металлическую тошноту, потом прошедшую. — Извините за «чертей», — извинился он.

— Люди, подарившие миру радость, — продолжала мисс Боланд. — Знаете, на луне Ад есть. На самом деле, чуточку старомодно, только, я бы сказала, вполне подходяще для многих лунных мест. — А потом: — Конечно, вы, поэт, не особенно поп-звезд любите, правда? Вполне понятно. Очень низкое, вы бы сказали, искусство. Я знаю.

Эндерби очень хотелось вытащить и вставить зубы. Однако он быстро сказал:

— Нет-нет-нет, я бы так не сказал. Уверен, среди них имеются очень хорошие. Пожалуйста, — умолял он, — не считайте меня врагом поп-искусства.

— Ладно, ладно, — улыбнулась она, — не стану. Столько молодых длинноволосых певцов. Наверно, дело в возрасте. Мои племянник с племянницей просто сходят с ума от подобных вещей. А меня называют kvadrat.

— Потому что я не он, понимаете.

— Хотя, знаете, я им сумела сказать: самый главный их идол, похоже, совсем nekvadratnyi, если я правильно выражаюсь, раз издал книжечку высоколобых стихов. Ну, после этого ваше мнение о поп-артистах, если не о поп-искусстве, должно измениться. Вы с его книгой, как я понимаю, знакомы? Один наш младший преподаватель английской литературы прямо помешался на ней.

— Мне надо выйти, — объявил Эндерби. Она удивилась: это, в конце концов, не автобус. — Извините, пожалуйста… — Дело уже не просто в зубах, в самом деле надо выйти. Оттуда только что, сияя, вернулась толстая женщина. — Дело срочное, — растолковывал Эндерби, готовый предложить дальнейшие допустимые объяснения. Но мисс Боланд встала и пропустила его.

Позади вместе с мистером Мерсером сидела стюардесса мисс Келли. Мистер Мерсер, по-прежнему в шерстяной шапочке, спал с открытым ртом. Вид у мисс Келли был полностью удовлетворенный, с абсолютно пустым выражением лица и позой. Эндерби ей мрачно кивнул и зашел в туалет. Почему он не знает подобных вещей, о kvadratah и прочее, и об изданной этим оболтусом книжке стихов, и за кого вышла замуж проклятая Веста? Каждый день с аденоидным позитивным вниманием читал «Дейли миррор». Значит, мало усваивал: реабилитация никогда не имела надежды на полноту. Он успокоил желудок посредством кишечника, а тем временем вымыл забитые зубы под краном, отчистил щеткой для ногтей. Потом вставил и, мягко сложив руки на голом колене, горько поплакал минуту-другую. Потом вытер глаза и задницу одной и той же розовой бумагой, отправил оба листка с организмическими выделениями в сточную трубу, — кажется, это так называется. Поморгал на себя в зеркальце — очень даже узнаваемый Хогг. Если б, как раньше, была борода, которую его заставили отрастить на интенсивном этапе изменения личности, ее сейчас можно было бы сбрить, позаимствовав у кого-нибудь бритву, даже, может быть, у мисс Боланд: в ее набитой сумочке наверняка имеется бритва для ног или для чего-то еще. Ха-ха-ха, рядом с вами, когда начался отдых, я себя снова чувствую молодым: не могу дождаться избавления от всей этой растительности, ха-ха-ха. Только с той самой бородой пришлось расстаться, став барменом. Поэтому теперь ничего не стоит между ним и срочно телеграфированными фотографиями (прямо из досье чертовой тайной полиции Холдена), которые сейчас обрабатывает смуглый испанский Интерпол. Ничего, кроме фамилии. А проклятый предатель Уопеншо уже изо всех сил рассказывает, выдает информацию, которую справедливо было бы приравнять к тайне исповеди. И завтра утренний выпуск «Дейли миррор», который примечательно поступает в продажу раньше других газет, будто она дождаться не может, торопится угостить людей, разбивающих яйца за завтраком, мировыми кошмарами, пойдет по кругу среди британских отдыхающих на Коста-Брава, или как оно там называется. На первой странице неумолимый портрет Хогга под весьма оскорбительным заголовком, на последней — крупные авиакатастрофы, бомбежки Вьетнама, лавины, обвалы и прочее. А на первой странице убийца Хогг. Может быть, он не слишком внимательно читал «Дейли миррор», но составил вполне достаточное представление о редакторской философии.