оказался не Цезарь, а Сулла, о чем уважаемый читатель узнает по ходу нашего правдивого повествования). Как бы то ни было, бесстрашный и удивительно уверенный в себе (во всяком случае — для своего возраста) «дерзкий мальчишка» Цезарь, вопреки ожиданиям «Феликса», ловко отражал удар за ударом. Сначала Сулла повелел лишить его жреческого сана. Цезарь безропотно принял этот удар судьбы, но свою любезную Корнелию не бросил. Сулла, видимо, решив, что Цезарь держится за приданое жены, велел это приданое конфисковать «в пользу государства». Цезарь и бровью не повел. Тогда диктатор «национализировал» наследственные владения рода Юлиев. Но и утрата родовых владений не заставила Цезаря покориться, казалось бы, неизбежному. Всегда щегольски одетый, молодой, красивый, белокожий ясноглазый нобиль, с бахромой на рукавах, типичный «яппи», или же «стиляга», того времени, любивший, вопреки традиционным правилам приличия, ослаблять пояс на тоге, и прозванный, за эту скверную привычку, «плохо подпоясанным юнцом», распространяющий вокруг себя аромат восточных благовоний и подстриженный по последней моде, бестрепетно осмеливался смотреть своими голубыми (или светло-серыми) глазами в столь же голубые (или светло-серые) глаза василиска[45] Суллы — и не обращаться при этом в камень… От такой неслыханной наглости у Суллы лопнуло терпение. Строптивый и распущенный, хотя и не вмешивавшийся в политику, Гай Юлий был объявлен сторонником партии «популяров», врагом государства, что означало вынесение ему смертного приговора. «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать…».

Тем не менее, попавший в проскрипционный список Цезарь был своевременно предупрежден об опасности и успел, в одежде раба, под покровом ночи бежать, через садовую калитку, из родного дома, а затем — и из «Вечного Города». Дома он оставил жену и детей, но Сулла их не тронул (Корнелия, как-никак, приходилась ему родственницей)…

За голову беглеца была назначена награда, и ему пришлось несладко, ведь за ним гнались сыщики мстительного диктатора. Цезарь бежал в землю сабинян, подцепил в тамошних Понтинских болотах малярию, от периодических приступов которой не мог избавиться всю оставшуюся жизнь, не ночевал дважды под одним и тем же кровом (Согласно Плутарху, больного Цезаря «каждую ночь переносили из одного дома в другой» — следовательно, пустившийся в бега племянник Мария не был предоставлен сам себе, и кто-то ему все время помогал), попадаясь иногда в руки рыскавших вокруг в поисках беглецов от «правосудия» (но, видимо, не рисковавших слишком углубляться в малярийные топи) «сулланских» патрулей, однако, ухитряясь подкупать их командиров (одного из которых звали, между прочим, Корнелий — он был то ли родственником, то ли вольноотпущенником Суллы, но блеск «презренного металла» перевесил родственные связи или «непоколебимую» верность клиента своему патрону) и опять спасаясь бегством. Разгневанный донельзя, «Феликс» требовал, во что бы то ни стало, изловить, поймать «плохо подпоясанного молодца».

Опасная игра, в которую молодой «потомок Венеры» осмелился вступить с «любимцем Афродиты», становилась все более рискованной. Фамильная гордость, строптивость, стремление испытать себя и других, а возможно — искренняя супружеская любовь к красивой и храброй Корнелии и к своей малютке-дочери завели его в такой тупик, из которого он никак не мог выбраться без посторонней помощи. И эта помощь не заставила себя ждать…

Две девственницы-весталки и два старика-сенатора высокого происхождения. состоявшие в родстве с Юлиями — могло ли быть иначе! — отправились к Сулле на поклон. Они долго умоляли «Любимца Афродиты» помиловать благородного юношу, чье поведение свидетельствовало лишь о верной супружеской любви и об истинно римской гордости, а вовсе не о враждебности диктатору. Сулла долго не соглашался, и лишь когда его собственная супруга стала умолять его пощадить неразумного, по молодости, Цезаря, сменил гнев на милость. Как-никак, жена Суллы происходила из рода Метеллов, а ведь именно Метеллы (несмотря на то, что в свое время способствовали карьере молодого Гая Мария) были сердцевиной, костяком, главной опорой введенной заклятым врагом этого самого Мария — «Эпафродитом»-греколюбцем — в Риме автократии — самодержавного режима — патрицианским родом, без чьей помощи Сулла не смог бы принудить могущественные римские фамилии смириться с его верховной властью, установленной не столько в его личных, сколько в их, «оптиматов», коллективных и корпоративных интересах[46]. Некоронованный владыка Рима уступил, и, наконец, помиловал отчаянного, плохо подпоясанного молодца — не преминув, впрочем, мрачно заметить, что тот далеко пойдет и будет почище Мария. Если его, конечно, вовремя не остановят… Светоний вложил в уста «Любимцу Афродиты» следующие пророческие слова: «Ваша победа, получайте его! Но знайте: тот, о чьем спасении вы так стараетесь, когда-нибудь станет погибелью для дела оптиматов, которое мы с вами отстаивали: в одном Цезаре таится много Мариев!» («Божественный Юлий»).

Цезарю было дозволено возвратиться в Рим, но положение его было крайне нестабильным. «Любимец Афродиты» был не менее злопамятным, чем слон, чье изображение служило родовой эмблемой поддерживавшим диктатора Метеллам. «Пижон» Гай Юлий был ему по-прежнему бельмом в глазу. Так что доброжелатели семейства Юлиев имели все основания настоятельно рекомендовать Цезарю не испытывать больше судьбу. По их мнению, лучше всего было бы, так сказать, «сменить квартиру», по крайней мере, на время, пока страсти не улягутся. И Цезарь отправился на «Восточный фронт» — в римскую провинцию (Малую) Азию, чтобы поднабраться там военного, а заодно — дипломатического опыта. Управляющий римской Азией от имени «сената и народа» Города-государства на Тибре претор Марк Терм, старый друг отца Цезаря, не забыл своего умершего товарища, и обещал присмотреть за его сыном. Цезарь Младший мог быть уверен в особом к себе внимании и отношении на новом поприще и месте службы «римскому сенату и народу».

10. Гай Юлий Цезарь на «Восточном фронте»

«Сколько бы Рим ни взял с покоренной Азии дани,

Втрое больше ему возвратить сокровищ придется

Азии, ибо надменным она победителем станет.

Много богатств возьмет с Азиатов народ Италийский,

Двадцатикратно, однако, он собственной рабскою службой

Должен будет вернуть, в нищете пребывая великой.

В золоте, в роскоши ты, о дочь Латинского Рима,

С множеством женихов сколь часто вином упивалась! —

В жены тебя отдадут не в пышном наряде — служанкой,

Срежет тебе госпожа копну волос твоих пышных.

Восторжествует тогда справедливость, и с неба на землю

Сброшено будет одно, из праха восстанет другое —

Слишком уж люди погрязли в пороке и жизни нечестной <…>

Рим руинами будет — исполнятся все предсказанья <…>

В Азии тихий покой воцарится, счастливою станет…».

— гласили пророчества так называемых «Книг Сивиллы».